К утру мы с ней кое-как добрались до станции. Электричка еще не ходила, но нам попалось такси, которое и доставило нас до дома на Кропоткинской, где она жила. Света попросила меня рассказать все немедленно ее отцу. Кажется, она сама боялась его.
И вот я сидел перед строгим дородным мужчиной в пенсне. Он был в пижаме и халате. На спинке стула висел китель с погонами полковника.
— Что произошло? — спросил он, бледнея. — Рассказывай, — приказал дочери.
Она умоляюще взглянула на меня и зажмурилась.
— Может, вызвать «скорую помощь»?.. — неуверенно предложил я.
Полковник встал, накапал твердой рукой валерьянки и дал ей выпить.
— Рассказывайте вы, — обратился он ко мне. Запинаясь, я рассказал, сам можешь представить, как складно… Самое странное, что он понял именно так, как было.
Полковнику было лет пятьдесят. Света была его единственная дочь, наверно, ему стало плохо с сердцем, он машинально помассировал свою грудь, но не слева, а посредине (стенокардия, видимо).
— Вы родственник Максима Петровича Сикорского? — спросил он тихо.
— Я его сын, — ответил я еще тише.
— Так… Мы вместе служили, — заметил он просто, — настоящий был человек.
Света приподнялась и еще раз поведала свою историю, заметно выгораживая меня. Упомянула, как я плакал. И даже, что я «хороший».
— Тебе было… ее жалко… — с расстановкой произнес полковник. — Значит, пока твои приятели издевались, ты сидел и плакал? Жалостливый молодой чело… слизняк!
— Папа! — остановила его Света. — Он уже получил достаточно. Хватит его унижать. Он и сам никогда этого не забудет. Я хочу, чтоб те двое ответили за все. Один уже ответил… Но я категорически не желаю, чтоб наказание коснулось Виталия Сикорского. А меня… арестуют за убийство?
— Не знаю. Сейчас буду звонить на Петровку. А вы пока можете идти домой. Оставьте адрес.
Утром «друзей» арестовали. Судили, и они получили свое.
— Тебя не вызывали в суд?
— В суд как свидетеля и один раз — на допрос к прокурору. Я рассказал все, как было, не выгораживая себя. Нового я ничего им не сказал, лишь то, что рассказывала Света и в чем признался Виктор. Все ожидал, что и меня арестуют, но обо мне словно забыли. Я сдал экзамены, перешел на четвертый курс, но больше учиться не смог: сильнейшие неврозы. Я презирал себя. Знал бы покойный отец, он бы отвернулся от меня. Решил уехать, где труднее, — на Север. Квартиру оставил дальней родственнице отца. Хорошая женщина, с трудной судьбой. Мать ее недолюбливала: не того круга. Нуждалась она вечно, здоровье слабое, ютилась в крохотной комнатушке, с общей кухней. Я ее уговорил перебраться ко мне, оставил ей денег (загнал мамину шубу из натуральной норки). Ходил прощаться к Свете, но не застал — тоже куда-то уехала. Адреса отец не дал. Впрочем, обещал дать, когда у меня появится чувство достоинства и самоуважения. Вот и вся моя история, Андрей.
Он умолк (теперь надолго).
Солнце взошло. Огромные ледяные глыбы сверкали, как хрусталь. Высокое небо, голубое у горизонта и густое ультрамариновое в вышине, бережно пасло белоснежные барашки. Виталий думал о своем, я задумался о своем…
Вчера проходил пленум райкома, на котором решалась судьба отца. Мы с мамой ждали дома, то есть на квартире Андрея Николаевича.
Несмотря на то что мама очень уставала со съемками и расстраивалась, — по ее словам, причин для этого было много, — она необычайно похорошела и помолодела. На нее Север не действовал угнетающе.
Я сел рядом и прижался лбом к ее теплому плечу. Я чувствовал себя таким счастливым. И вдруг рассказал ей о том, какое впечатление произвела на меня Таисия Константиновна.
Мама немного удивилась.
— Она тебе нравится? Жена Чугунова…
— Нравится — не то слово.
— А какое слово нужно?
— Не знаю даже. Она меня потрясла. А от Чугунова она уйдет, вот увидишь. Ее прежняя фамилия Терехова.
— Ну и ну!
— Об Андрее Николаевиче беспокоишься?
— Да.
— Ты думаешь, его снимут? Ерунда. Его же все здесь уважают и любят.
— Я знаю, но… секретарь обкома тоже его уважает, знает давно, он и выдвинул его кандидатуру на пост директора… однако теперь, когда здесь эта комиссия из Москвы, настроенная против, он помалкивает. Пойми, что мне лично было бы по душе, если бы его сняли. Без работы не останется. Уже предложили ему заведование отделом в институтах Иркутска, Улан-Удэ. Консультант нашего документального фильма «Солнечные блики на коре дерева». Работы хватит. Но ему будет тяжело и обидно, а я не хочу, чтоб у него были отрицательные эмоции. Я его люблю.
— Мама, не забывай, что за папу там сейчас борются сибиряки.
— Ну и что?
— А то, никакие посторонние соображения их не отвлекут от главного. Короче, они все равно отстоят Болдырева, пусть комиссия хоть кол им на голове тешет. Я уже их понял, сибиряков. Отец-то ведь тоже сибиряк. В Москве он лишь учился.
Мама задумалась. Раздался звонок в дверь. У отца был, конечно, свой ключ, но, когда ему было что рассказать, он всегда звонил.
Я бросился отпирать, мама вышла в переднюю за мной, включила яркий свет.
Андрей Николаевич смущенно и радостно улыбался: сибиряки его не предали, как я и ожидал. Досталось-то Чугунову.
— Андрей! — испуганно вскричал Виталий. Перед нами дымилась темная узкая трещина; она медленно увеличивалась.
Машины, идущие впереди, все прошли, лед треснул только что. Но трещина была менее полуметра, можно еще проскочить…
Виталия трясло, он, задыхаясь, что-то бормотал. Я разобрал лишь одно — полное ужаса «Байкал!»…
Я быстро открыл дверь:
— Прыгай на лед и отбегай подальше. Быстрее!
Он не заставил меня просить дважды и тотчас выпрыгнул, захлопнув за собой дверь (по-моему, он это сделал уже бессознательно). Я увеличил скорость, и машина благополучно перескочила через разрыв во льду. Мельком я увидел, что грузовик, следовавший за мной, остановился.
Идущие впереди уходили все дальше, они еще не обнаружили катастрофу. Может, в этот момент никакой катастрофы еще и не было, а произошло все через минуту-две.
…Лед как бы расступился с грозным протяжным гулом, и тяжелая машина мгновенно ушла под воду. Провалилась. Это было нереально, это было как очень страшный сон.
В кабине еще был воздух, а за стеклом вода, и так жутко было бы открывать дверь и впускать столб воды. Но пока я дышал, в оцепенении глядя сквозь стекло, машина быстро погружалась в воду. Каждые сотые доли секунды она стремительно уходила вниз, и я вспомнил, как глубок Байкал — самое глубокое озеро на нашей планете.
Я взял себя в руки, сбросил с плеч кожаную куртку на меху, пиджак и стал торопливо открывать дверь, но масса воды прижимала ее, не давая открыться. Тогда я схватил гаечный ключ и изо всей силы ударил по стеклу. Вода хлынула в кабину, но дверь теперь открылась. Выбравшись из машины, я постарался отплыть от нее подальше, что далось с трудом: машина, уходя на дно, увлекала меня за собою. Все. Грузовик Виталия ушел на дно. Я был один в сумрачном пространстве.
Вода была так холодна, что обжигала, как кипяток, Я отлично плавал, умел нырять, но… сколько я мог протерпеть не дыша? Сколько еще осталось мне минут, секунд?
Страх рванулся во мне и повис тяжелыми гирями, от которых руки и ноги сразу стали ватными…
Страх был смертелен, и я решительно оборвал тяжелые гири.
Глаза у меня были широко раскрыты, и я понял, что посветлело. А в следующую минуту я ударился головой о лед, как о потолок. Подо льдом было свое течение, и оно отнесло меня — куда, в какую сторону?
Я бился о лед, как птица, залетевшая в комнату, бьется об оконное стекло. Но я подавил в себе страх, зная, что тогда мне конец.
Начались муки удушья. Я знал, что мне осталось сознавать самое большое — две-три минуты, затем придет мрак.
— Спокойно, Андрей! — приказал я себе. — Спокойно.
Я медленно повернулся вокруг своей «оси», всматриваясь в толщу воды, ища, где светлее. Мне показалось, что слева вроде посветлее, и я поплыл туда, стукаясь головой и плечами о толстый лед. Я задыхался. Удушье сжимало горло, раздирало грудь, в глазах потемнело, ноги свело судорогой, рук я не чувствовал. Сколько я уже был в воде — минуту, три, пять, больше? Больше человек не выдержит, я об этом знал.
И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.
Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли… Мысли — тысячи образов — работали сразу по множеству каналов одновременно — никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно „вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему — к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину — Россию — от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать, — нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее… уже не жить!
