— Да мы взяли уже, спасибо, Юр, — отец открывает авоську и показывает содержимое Юре.
— Ну, а зачем было торопиться-то? — огорчается тот, и как-то даже сникает. — Правда, сегодня все равно не получилось бы. Они ж уже не рубят. Топоры в кладовой заперты, а рубщики в дымину все. 50 лет этой профуре-то мордастой!
— Все нормально, Юр. Пусть люди отдыхают! — отец рад, что точка в этом запутанном деле наконец-то найдена.
— Так, слушай сюда! — опять активизируется Юра. — Завтра, ровно в 8.00 встречаемся на этом месте. Ты во сколько встаешь?
— Ну… — мнется отец. — А чего так рано-то?
— Ясно. Сделаем так: я подкачу к восеми, мне все равно с деверем потолковать надо, пару пиздюлин ему навесить, ну, и попутно отложу тебе вырезки с первой рубки. А ты, как проснешься, подходи и забирай! Подходит?
— Все, договорились! — поспешно соглашается отец и протягивает руку. — Ну, мы на почту…
— О хорошо, что напомнил! — звонко ударяет себя по лбу Юра. — Мне ж тоже туда надо. Тебе звонить?
— Да, день рождения…
— А мне надо разгон там им устроить! — и Юра крупным шагом направляется к зданию городского телеграфа.
Мы обреченно следуем за ним.
— Позавчера, значит, телефон у меня сдох, — комментирует Юра свою решимость. — Я его и так и этак — молчит падла. Что делать? Без телефона жуть! Иду к куму. Он пиво пьет. Я говорю: «Дай-ка от тебя на станцию позвоню». Набираю номер, а у меня ж на станции шурин, главным инженером. Ага… Поднимает трубку какая-то пигалица; я говорю: «Позови-ка мне Тарасова!» Она: «А его сейчас нет. Что передать?» Я говорю: «Передавать пока нечего, вот пусть он позвонит Мелентьву и если дозвонится, я ему сам все передам». «А что случилось?» — спрашивает. Я говорю: «Не знаю, что у вас там случилось, но мой номер 2-13-13 сдох!» Она засуетилась: «Ой-ой…сейчас все выясним!» — «Выясняйте,» — говорю, — «зачем иначе вас туда понасажали.» Ну, мы с кумом по кружке пива вдарили. Он, кстати, как и я, бутылочное не признает. Каждое утро две трехлитровки покупает. Тоже на пенсии. Ну, и я, значит, домой. Прихожу, а телефон уже надрывается. Снимаю, слышу эта пигалица щебечет: «Как слышимость? Хорошая?» Я говорю: «Устраивает пока, не оглох еще.» А сегодня с утра поднимаю трубку, хотел куму позвонить, чтобы он на меня тоже пива брал. Едрена вошь! Молчок! Ну, ничего, сейчас разберемся.
И мы заходим в здание телеграфа. Юра впереди, мы немного отстаем. Интерьер минимальный: стеклянная перегородка с окошком телефонистки, стол, стул и три кабины с аппаратами. У окошка небольшая очередь. Отец подается к крайнему, но Юра подхватывает его под руку и тащит к дверце, ведущей за перегородку:
— Пошли, пошли, сейчас все сделаем, — отвергает невнятные возражения отца Юра и с шумом отворяет дверцу.
— Паташь! — взвизгивает телефонистка — маленькая башкирка с пышной шевелюрой черных волос — и вскакивая со своего места. — Куда ты лезешь?! Русский язык читать умеешь?! Это служепный хот! — кричит она, преграждая приятелям путь.
— Не каркай! Я к Тарасову! — небрежно бросает Юра.
— Сам хайло заткни! Нету тута Тарасова! Иди, а то сейчас милицию позову. У меня касса открыта! — тарахтит черноволосая карлица и вытесняет Юру за перегородку.
Отец высвобождается и отходит к очереди.
— Че ты меня пугаешь, пугало?! Ну-ка позови главного инженера и положи на стол «Книгу жалоб»! — огрызается Юра, но из-за перегородки выходит.
И тут подключается очередь.
— Мужик, ты че развоевался-то там? — грозно спрашивает крепкий парень в выцветшей почти до бела солдатской робе.
— Да это ш Мелентий, шокнутый! — шамкает беззубая старуха в вязаной кофте и новеньких, блестящих галошах. — Вешно баламутит, шорт рыжай. Яво ешо в детстве прибить мои робяты хотели. Всем оскомину набил. Проваливай отседа!
— Это кто это меня прибить хотел, ты, холера старая! Это твои туберкулезники, что-ли?! — Юра запускает руки в карманы и независимо выставляет одну ногу в сторону. Назревает явное противостояние.
— Юр, кончай, — подскакивает к неуемному корешу отец и тянет к выходу.
— Ишь как распоясался, охальник! На старуху накинулся! — несется нам в след. — Вот я Василию скажу, он тебе рыло-то начистит!
Мы выходим на крыльцо.
— Зря с главного хода пошли, — сплевывает Юра в пыльную траву. — Эта Файка — шизнутая! Ее никто не ебет, так у нее уже бешенство матки выработалось! Ты думаешь, почему она всегда в плаще ходит, при любых условиях?
Отец молча отмахивается.
— Почему? — интересуюсь я.
— Да потому что у нее горб! А она, чума недоделанная, надеется, что какой-нибудь богодуй командировочный не разглядит впопыхах-то, ну, и вдует слету.
— Ладно, Юр, чего теперь разбираться, — устало прерывает его отец.
— А чего тут разбирать-то? А ну, пошли со двора! Сейчас мы ее быстро оформим по 33-ей! — Юра спрыгивает с крыльца и направляется в обход здания.
— Нет, Юр, нам домой пора. Матери обещались к двенадцати вернуться.
— Так ты ж звонить хотел? — останавливается Юра.
— Мы телеграмму дадим, на вокзале. Ну, будь! — протягивает ему руку отец.
— Подожди, слушай сюда, у меня ж на вокзале золовка моего брательника работает. Блядища еще та…
— Нет, нет, Юр, мы сегодня давать не будем. День рождения завтра только. Чего торопиться-то? — поспешно отказывается отец от очередной услуги всемогущего Юры.
— А ну, смотри! Хозяин — барин! Ты на выходные или в отпуск?
— В отпуск.
— Ну, тогда еще свидимся! Если что, обращайся… Трудности там какие, помогу, — Юра протягивает свою крупную руку.
— Спасибо.
Рукопожатия. И мы расходимся.
Некоторое время шагаем молча. Притомились. Ветерок лениво ворошит пыль по пустынной улице.
— Сколько раз зарекался не связываться с этим мудаком, нет опять угораздило, — вздыхает отец.
Я тихо смеюсь. Мы подымаемся на железнодорожный мост и моему взору открывается весь наш город с его разноцветными жестяными крышами, утопающими в зелени садов. На северной окраине высится обшарпанный телевизионный ретранслятор, посредством которого просачиваются в наше Давлеканово причуды большого мира. А дальше, по всем направлениям, непроглядные российские дали и синь, бездонная синь покойного неба.
Вера-веруня и странные предчувствия
Я засыпал. Мягко. Плавно. Еще чувствовалась ночная прохлада, что просачивалась сквозь тюлевую занавеску на окне, возле которого я покоился. Еще слышались возбужденные голоса молодого поколения, что собралось возле огромного бревна, что спокон веков валялось в конце нашей улицы, и где в свое время собирались и мы. Еще думалось: вот и все, устаканилась жизнь, прояснилась и пошла на спад. Своим чередом. Срок в срок. И на душе было покойно… Правда, за душой сочились какие-то странные чувства, или остатки чувств, возможно всего лишь предчувствия. Такие странные, но такие далекие, что я улыбался им и говорил себе: Пора спать… спать… спать…
Сначала загремела цепь, потом раздался взрыв лая — Инга металась под окном. Я резко поднялся и отвел занавеску. От ворот к дому в кромешной темноте плыл красный уголек сигареты. Собака рвалась и сипела от ярости.
Я спрыгнул с дивана и в одних трусах вышел в сени. Дверь дергали.
— Кто там? — спросил я, взявшись за крюк.
— Игорек? — позвал полушепотом знакомый голос.
Я откинул запор и открыл дверь. На крыльце стоял Коля по кличке Кацо — военная рубашка с погонами старшего прапорщика нараспашку, к белой майке приколота красная астра. Кацо широко улыбался и плавно покачивался. Друг моего детства, отец большого семейства, военный сверхсрочник и частный предприниматель.
— Кто пришел, Игорь? — позвала из дома мать.
— Это я, теть Фай, старший прапорщик Чернов! — радостно крикнул Кацо в дом, и притянув меня к себе, прошептал прямо в ухо:
— Одевайся!
— Зачем? — спросил я, поеживаясь в прохладе июньской ночи и от стремительно надвигающихся предчувствий. Такие переживания обычно возникают во мне после продолжительного воздержания от всякого рода излишеств, которые, ясное дело, губят нас. О, эти странные предчувствия! Никогда не удавалось мне перехитрить их.
— Что случилось, Коля? — допытывалась мать.
— Выйди на пять минут, помоги! — голосил Кацо с посылом в дом, а сам тискал меня, подмигивая и кивая в сторону ворот. — Я две трубы надыбал, загрузить надо. Одному не с руки.
— Какие трубы? — продолжал я упорствовать, хотя все было уже предрешено.
— Толстостенные, — показывал мне Кацо, размашистыми движениями пририсовывая своей фигуре пышные груди и широченные бедра. — Дюймовочки, на все случаи жизни!
— Коля, он только что из бани, — сердилась в доме мать.
— Да они стерильные, теть Фай! Я лично выбирал и проверял! — скалился Кацо и пихал меня в дом:
