— Ребьята, хватит, — довольно дружелюбно предложил он троице заканчивать затянувшийся праздник таежной души.
— Да ладно, братан, — загундели гангстеры, — лучше с нами выпей.
— Пожалуйста, прекращайте, — еще раз попросил служащий и скрылся за дверью.
— Скучный он какой-то, — загоготал Воха, прихлебывая виски из горла.
— Он не скучный, он трезвый, — поставил диагноз Корыто, чокаясь бутылкой с Чесночком и засасывая очередную порцию вискаря.
Дверца опять открылась, и в зал ожидания вышел тот же служащий. Теперь в его голосе позвякивал металл.
— Я вас в последний раз прошу, прекращайте.
— Чего ты, братан, как неродной, — икнул Чесночок и опять присосался к своей бутылке, — как зовут-то тебя, прекрасный незнакомец?
— Педро.
— Петруха по-нашему, — обрадовался Чесночок, — не быкуй, Петруха, хрен тебе в ухо.
— Мы вами ньедовольны, — насупился служащий.
— Ну и что, — осклабился Чесночок, — зато мы довольны.
Служащий опять скрылся за дверью, через секунду оттуда выбежали пять автоматчиков. Последним шел Педро.
— Льечь на пол, — убедительно предложил он буйной триаде «горнистов».
Верхоянские рухнули на пол как подкошенные, привычно положив руки за голову и раздвинув ноги на ширину плеч.
— Умьелые ребьята, — усмехнулся Педро, — видимо, вальялись так не раз.
Бандюки лежали тихо как сибирские сосны, подрубленные топором, а законопослушные пассажиры зашушукались.
— Синьор Педро, — одна из путан затараторила по-английски и по-русски, прося простить пьяных засранцев.
— Ньет, — покачал головой Педро, — я им дал две попытки, они отказались. Испания — гордая страна, мы не хотим их иметь на своей территорья. Эти трое вылетят в Москву через два часа этим же самолетом.
— Как? — остолбенели девушки. — У нас же оплачена пятизвездочная гостиница на две недели.
— Bienvenido, — улыбнулся синьор Педро, — добро пожаловать. Мы рады иметь вас на своей территорья. Эти трое — нет.
Русские туристы возмутились, теперь поведение испанцев показалось им слишком уж строгим. Особенно усердствовали поддатые мужики, угощавшиеся на халяву.
— Они же не дрались, не дебоширили, просто распивали не в положенном месте. Опять же пятизвездочная гостиница оплачена.
— Возьмите с них штраф, да и отпустите с Богом.
— Простите их, они больше не будут.
— Нет, — развел руками Педро, — у них было две попытки.
— Жесткие они, эти испанцы, — решили русские пассажиры, рассаживаясь по автобусам, — чуть что не так, сразу в табло могут заехать. С ними нужно поосторожнее.
Гареев не хотел терять первый день в Испании за просто так и, бросив вещи в номере, отправился в Барселону. Первое, что услышал Шура, запрыгнув в испанскую электричку, была русская речь черноморского разлива. Толстый мужик с красным, обгоревшим лицом в белом костюме, напоминавший мухомор красным верхом и белым низом, вопил в телефонную трубку:
— Жора, ты поливал вчера кабачки? Рапортую: вот сегодня был хороший день, в Бланесе скупились удачно, вина в пакетах набрали, булочек в столовке подтибрили. А вчера — весь день пошел коту под хвост: совершали обзорную экскурсию по Мадрыду. Я тебе, Жора, так скажу, этот Мадрыд — голимый муравейник и вообще в Испании еды нет.
Мужик выскочил на следующей остановке, а Леня принялся размышлять над странной фразой соотечественника. Что значит, что в Испании еды нет? Такой, какой нужно этому мухомору, или она слишком дорогая, а может?.. Но тут в вагоне появился бродячий музыкант. Шура изумился: в испанских электричках тоже паслись свои менестрели. Они бегло перебирали струны и пели жалостливые песни. Местный гитарист сбацал что-то про несчастную любовь и пошел собирать урожай. Слушатели ощутимо скупились, и Саня вспомнил чей-то рассказ о церкви на Мальорке. Там служка носит медную тарелочку очень низко, и всему храму слышно, какую монетку кинул прихожанин: крупную или мелкую. Поневоле раскошелишься с такими спецэффектами. Только гитарист заткнулся, как какой-то паренек со скрипичным футляром принялся насвистывать «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Юноша держался за поручень, смотрел в окно и заливался, как курский соловей. Испанская общественность стала поглядывать на него с неодобрением. Ее можно было понять — парень свистел не ради денег, а от души. Электричка уже миновала пять остановок, а свистун все продолжал надрываться.
— Не свисти, денег не будет, — пробурчал себе под нос Шура.
Молодой человек не унимался, видимо, просто не знал русского языка.
— Свистунов на мороз, — припомнил Гареев выражение своей бабушки.
Юноша не реагировал. Саня представил себе, что произошло бы в подмосковной электричке, если какой-нибудь мажор принялся насвистывать в вагоне Моцарта. Ему бы его скрипичный футляр на голову надели, а скрипку в глотку затолкали, если не сказать куда похуже. Вдруг здоровенный испанец в красной ковбойке и запачканных глиной джинсах и башмаках двинулся по направлению к мастеру художественного свиста. Не доходя двух шагов до возмутителя спокойствия, он выдернул правую руку из кармана джинсов. «Щас звезданет, — понял Гареев, и ему стало жаль скрипача, — ну, просто парень такой раскрепощенный попался. Бить-то за что?» Работяга сделал последний шаг к музыканту и… уставился на него тяжелым взглядом. Юнец как ни в чем не бывало продолжал выводить свои рулады. Пролетарий ощерился, ощетинился… и протянул руку музыканту, тот с чувством ее пожал. Здоровяк жестами предложил скрипачу составить ему компанию, свистун не возражал. Теперь они уже вдвоем начали насвистывать: скрипач по-прежнему отдавал предпочтение классическим произведениям, а представитель физического труда дополнил их чем-то средним между «Муркой» и «Ламбадой». «Ядрит твою мать», — выругался шепотом Шура, вынужденный слушать этот дуэт до самой Барселоны.
Прогуливаясь по городу, Гареев дивился мощной испанской архитектуре и ждал от гордых аборигенов проявления пресловутой жестокости. В одном из парков дождался. Вместо быков в корриде собирались принять участие бомжи, не поделившие территорию. Ссора разгоралась, согласно канонам испанского рукоприкладства. Молодой бомжик сунул руки в карманы, отставил правое плечо назад и вылил на старикашку ушат нецензурной брани. Клошар-ветеран тоже вскочил со скамейки и гневно затопал ногами, словно ребенок, которому не купили самокат. На старике вместо ботинок болтались раздолбанные футбольные бутсы на несколько размеров больше, чем положено, шнурков на бутсах не было. Гареев только успевал крутить головой, наблюдая за воинственными бродягами и пытаясь перевести с испанского их скороговорку, обильно приправленную обидными жестами.
— Старый осел!
— Бандит!
— Глупый, старый осел!
— Собака!
— Слепой, глупый, старый осел!
— Это мое место!
— Твое место на кладбище!
Старикан стал трясти по очереди ногами, как футболист, собирающийся выйти на замену. Правая бутса позорно слетела с ноги, и бродяга попрыгал к ней на одной ножке. Обул блудную бутсу и грозно зарычал:
— Негодяй. Я тебя сейчас ногой ударю!
«Неужели схлестнутся?» — воодушевился Шура.
Молодой бомжик принял каратистскую стойку и принялся манить ладошкой спарринг-партнера на манер Брюса Ли.
— Нет, не сегодня, — передумал старик, — я тебя в воскресенье ногой ударю.
«Отбой», — усмехнулся Гареев, так и не дождавшийся первой крови.
А самолет тем временем, мигая красными глазами, держал путь назад, в Россию. Чесночок и Корыто с горя нарезались так, что уснули в немыслимых позах поперек своих кресел. Воха продолжал цедить виски, с ненавистью глядя на спинку впередистоящего кресла. Девчонки тихо всхлипывали, а горше всех плакал Ромка. Ему так и не удалось увидеть боя бычков и укусить диковинного «грейхрукта».
Врач-нарколог, психотерапевт Сан Саныч Бобрищев считал себя человеком без биографии. Сорок лет назад, окончив медицинский институт, он ничем другим кроме лечения наркологических больных не занимался. Его друзья уходили в бизнес и в таксисты, эмигрировали и скрывались от налогов, работали директорами рынков и становились безработными, покупали яхты и даже служили швейцарами, а он изо дня в день все эти годы лечил адцикции (так по науке называются зависимости). Зависимости бывают разные: от алкоголя и табака, наркотиков и обжорства, до Интернета и секса, игры и прочих гадостей, которые так скрашивают нелепую человеческую жизнь.
— Я лишаю вас радости, — честно заявлял Сан Саныч, глядя в глаза пациентам, — и единственное, что меня оправдывает — вы сами сюда пришли. За все сорок лет моей карьеры никто не может похвастать тем, что я затащил его на аркане или привязывал веревками к креслу. Никто. Никого не нужно отучать от рыбьего жира или горьких пилюль. Никого. Мы принимаем их, когда нас совсем прихватит, а как только чуть отпустит — да летят эти таблетки в мусорную корзину баскетбольным броском. Но радости в малом количестве — это одно, а в большом — совсем другое, и они всегда выливаются в горести, ибо нельзя дергать Бога за бороду, он этого не любит.
