По мере того как он писал Райихе, ему начинало казаться, что он знаком с ней давно, с самого детства, что они – родственные души. Ему казалось, что с каждым письмом, с каждым словом, с каждым предложением создается и даже укрепляется их близость с Райихой и что в будущем они обязательно переживут вместе все то, что сейчас рисует ему фантазия.
Как-то раз в конце лета Мевлют на кухне выговаривал одному из поваров (баклажанное ассорти, поданное одному из командиров, оказалось холодным). Тот был изрядно рассержен. Кто-то взял Мевлюта за руку. Человек оказался огромным, Мевлют на мгновение даже испугался.
– О господи, Мохини! – затем воскликнул он.
Двое друзей обнялись и расцеловались.
– Обычно в армии худеют, высыхают, а ты, смотрите-ка, поправился! – смеялся Мохини.
– Я состою официантом при столовой, – сказал Мевлют. – Ну и отъелся, как кот в мясной лавке.
– А я при казармах состою парикмахером! – радостно сообщил Мохини.
Мохини прибыл в Карс две недели назад. Лицей он окончить так и не смог, и отец отдал его в подмастерья одному дамскому парикмахеру. Так что, конечно, совершенно не сложно было, служа в армии, осветлять волосы офицерским женам. Но когда они вдвоем отправились в увольнение и зашли в чайную напротив отеля «Азия» посмотреть футбольный матч, Мохини начал жаловаться.
Мохини. Работенка моя в парикмахерской при казарме, по правде, совсем не сложная. Единственная забота – оказывать внимание и почтение каждой посетительнице согласно званию ее мужа. Самую красивую прическу нужно сделать и самые приятные слова нужно сказать коротышке-жене нашего командира гарнизона генерала Тургут-паши. Чуть поменьше надо хвалить тощую жену его подчиненного, подполковника, а еще меньше времени и сил тратить на жен офицеров званием помладше, но при этом следить, чтобы не нарушился порядок старшинства. Все это невероятно изматывало меня. Я рассказал Мевлюту, как однажды так расхвалил каштановые волосы красавицы-жены одного молоденького офицера, что все жены старшего командования, начиная с жены Тургут-паши, начали презрительно воротить от меня нос.
Внимательная жена нашего майора говорила: «Смотри не осветли мне волосы ярче, чем жене Тургут-паши». Я знал, кто, где и с кем играет в кункен[41], у кого когда гости, кто, где, с кем и какой смотрит сериал и в какой печке какое курабье получится. У некоторых клиенток я пел на днях рождения детей; перед кем-то жонглировал; бегал в магазины за покупками для тех дам, которые не любят выходить за ворота гарнизона; а дочери одной из дам даже помогал делать домашнее задание по математике.
– Можно подумать, ты в математике разбираешься, Мохини! – насмешливо перебил меня Мевлют. – Ты что, трахнул дочку паши?
– Что ты мелешь такое, Мевлют? Как не стыдно! Я смотрю, ты в армии испортился и язык твой испортился… Так всегда говорят солдаты, которые находят себе работу при штабе или в казармах, прислуживают, пресмыкаются по домам генералов и которых ругают и унижают целый день, так что вечером они, вернувшись в казарму, чтобы хоть как-то спасти свою гордость, рассказывают всем: «У меня интрижка с дочерью паши». Ты что, тоже веришь в эти россказни? А ведь Тургут-паша, между прочим, настоящий солдат, который совершенно не заслуживает таких мерзких слов. Именно он всегда защищает меня от капризов и ругани собственной жены. Ты понял?
То были самые правдивые слова, слышанные им от солдата за все время службы в армии. Мевлюту стало стыдно.
– Признаться, паша действительно хороший человек, – сказал Мевлют. – Прости меня. Давай обнимемся, не держи на меня зла.
Как только он произнес это, сразу понял одну вещь, которую скрывал даже от самого себя: с того момента, как он видел Мохини последний раз в лицее, тот стал выглядеть как-то женоподобно, и стало ясно, что на самом деле он гей. Замечал ли это сам Мохини? Следовало ли Мевлюту показать, что он это заметил? Мгновение они пристально смотрели друг другу в глаза.
Тургут-паша быстро узнал, что солдат-парикмахер его жены – школьный друг солдата-официанта из гарнизонной столовой. Так Мевлют начал бывать в доме паши по особым поручениям. Иногда его просили что-нибудь покрасить, например шкаф на кухне, иногда он играл с детьми генерала в кучера и лошадей (в Карсе вместо такси все ездили на повозках). Командованию взвода и коменданту казарм сообщили, что Мевлют иногда будет задерживаться дома у генерала, чтобы подготовить все необходимое к приходу гостей, а это мгновенно подняло Мевлюта в глазах товарищей на целую ступень, и про него стали говорить, что он пользуется протекцией «самого генерала». Мевлюту нравилось наблюдать, как сплетни о его новом особенном положении разлетелись сначала по взводу, а потом и по всему гарнизону. Те, кто раньше, завидев его, спрашивали с издевкой: «Ну что, как там дела, смазливенький?» – и принимались к нему приставать, словно он гей, шутки свои прекратили. Лейтенанты стали обращаться с Мевлютом так внимательно, будто он был сыном богатых родителей, по ошибке попавшим в Карс. Некоторые даже просили разузнать его от жены паши секретные подробности маневров, которые должны были пройти на границе с Россией. Больше никто Мевлюта ни в чем не упрекал.
18. Военный переворот
Кладбище индустриального квартала
Маневры, секретные подробности которых всем так хотелось узнать, так и не были проведены, потому что в ночь на 12 сентября произошел еще один военный переворот. Мевлют понял, что происходит что-то необычное, по тому, как опустели городские улицы за забором гарнизона. Военные объявили по всей Турции чрезвычайное положение и комендантский час. Мевлют целый день смотрел по телевизору обращения генерала Эврена[42] к нации. Нынешняя пустота улиц, обычно заполненных крестьянами, ремесленниками, безработными, робкими горожанами и полицейскими в штатском, казалась ему собственной странной фантазией. Вечером Тургут-паша собрал весь гарнизон и сказал, что беспечные политики, которые только и думают что о собственной выгоде и голосах, привели страну к краю пропасти, но теперь трудные дни позади, единственный настоящий хозяин страны – ее вооруженные силы не дадут Турции погибнуть, а все террористы и сепаратисты понесут наказание. Потом он еще долго говорил о флаге, о крови героев, цвет которой и дан флагу, и об Ататюрке.
Через неделю в одном из обращений по телевизору Тургут-пашу объявили мэром Карса, и Мевлют с Мохини начали регулярно бывать в здании мэрии, которое находилось в десяти минутах ходьбы от гарнизона. По утрам паша работал в гарнизоне, отдавая распоряжения относительно судеб коммунистов, о которых ему докладывали осведомители, а перед обедом переезжал на своем джипе в мэрию, которая располагалась в старинном русском особняке. Иногда он шел до мэрии пешком, сопровождаемый телохранителями, и был очень доволен, когда по дороге ему встречались владельцы каких-нибудь лавок, благодарившие его за такой нужный стране военный переворот, а некоторые даже целовали руку, и если кто-то из них передавал ему письма, то он читал их лично и сразу по приходе в штаб. Важной задачей паши, ставшего теперь не только мэром города, но и главой временного правительства всей области, было выявлять случаи злоупотреблений и коррупции, расследовать их, а затем передавать подозреваемых в руки военной прокуратуры. А прокурор, который, как и паша, думал: «Всех невиновных оправдают!» – с легкостью заводил судебные дела, а всех, против кого они были открыты, тут же помещал под стражу и принимался устрашать.
Военные не слишком изводили богачей, прославившихся беззаконием. Виновных по политическим статьям, коммунистов, которых, как правило, объявляли террористами, обычно в качестве наказания отправляли на фалаку. Ветер доносил до гарнизона крики арестованных во время облав в карсских гедже-конду молодых парней, которых пытали во время допросов, и Мевлют, шагавший в это время в казарму, виновато смотрел себе под ноги.
Как-то раз после Нового года, на одном из утренних построений, лейтенант из новеньких выкрикнул имя Мевлюта.
– Мевлют Караташ, Конья, слушаю, командир! – крикнул Мевлют и сделал шаг вперед, приветствуя офицера.
– Кониец, подойди-ка сюда, ко мне! – сказал лейтенант.
«Этот, наверное, еще не знает, что я пользуюсь протекцией паши», – подумал Мевлют. Хотя он ни разу в жизни не был в Конье, его каждый божий день называли конийцем, и все потому, что Бейшехир административно относился к Конийскому илу[43], Мевлюта это раздражало, но виду он никогда не подавал.
– Соболезную тебе, кониец, отец твой в Стамбуле умер, – сказал новенький лейтенант. – Иди в роту, капитан даст тебе увольнительную.
