Чтобы не раздражать родителей, первые два года нашей учебы мы просто встречались, а еще через год – как только я написал тест для поступления в медицинский колледж[51] – поженились. Наша свадьба была очень скромной: официальный прием нам заменил пикник на заднем дворе в доме ее родителей, а первую брачную ночь мы провели на одеялах в старой хижине, затерянной в Дымных горах.
Я часто вспоминаю нежность и открытость этих часов, которые мы провели в объятиях друг друга. Нам ничто не мешало, мы не старались ничего доказать и ничего не скрывали. Горы, лес, хижина и двое детей, которые выросли и поженились – таковы были первые дни нашей жизни вдвоем.
Затем был Нью-Йорк – две с лишним недели мы здесь катались на старинных поездах, ночуя в уютных мотелях и скромных частных пансионах, разбросанных по обширной территории между Нью-Йорком и канадской границей. Ни до, ни после этой поездки я не видел Эмму такой взволнованной и радостной, такой беззаботной, свободной от прошлого и от воспоминаний о своей болезни. Казалось, с каждой милей рельсового пути, ложившегося под огромные красные колеса нашего пыхтящего локомотива, ее узкие плечи разворачиваются все шире, улыбка становится все лучезарнее.
Когда мы вернулись домой, я получил официальный ответ с результатами вступительного теста. Я набрал сорок пять баллов – это означало, что я могу подавать документы практически в любой медицинский колледж или университет. Довольно скоро на мой адрес стали приходить письма, начинавшиеся стандартной фразой «Уважаемый-мистер-Риз-мы-рады-сообщить-вам…», – они были из самых известных медицинских учебных заведений юго-восточных штатов. Большинство предлагали полную стипендию, обещали места в престижных исследовательских институтах, но все, что не относилось к области моих интересов, абсолютно меня не трогало. Меня по-прежнему интересовало только одно, поэтому на каждом собеседовании я заявлял: «Я хочу изучать человеческое сердце. Чему вы можете меня научить?»
Этот мой вопрос раз за разом ставил в тупик приемные комиссии и университетские советы, в которых заседали маститые доктора в светлых пиджаках и клетчатых бабочках. Они либо начинали что-то мямлить, либо возмущались, что какой-то желторотый юнец осмеливается задавать им столь странный вопрос. Поймите меня правильно – во мне говорила отнюдь не гордыня. У меня просто была цель, и я хотел прийти к ней кратчайшим путем, поскольку ждать, пока кто-то догадается, что́ именно мне нужно, у меня не было времени. С самого начала я должен был сосредоточиться на том единственном, что было для меня важнее всего, отбросив второстепенное и не слишком важное.
Только в Гарварде, где я был одним из трех претендентов на стипендию для особо одаренных студентов, все прошло совершенно иначе. Я сидел перед комиссией из восьми врачей, которые долго расспрашивали меня обо всем на свете, а под конец предложили задать им вопросы, если они у меня имеются.
– У меня только один вопрос, – сказал я твердо.
Члены комиссии сосредоточенно насторожились, кое-кто удивленно приподнял брови.
– Меня интересует сердце человека, – начал я. – Можете ли вы сформулировать в одном предложении, чему вы будете меня учить?
И тогда доктор Эзра Трейнер – твидовый пиджак, седая бородка, лазерная указка и полные карманы шоколадных конфет эм-энд-эмс, которые он по одной оправлял в рот, – сдвинул очки на кончик носа, поднял вверх палец и сказал нечто такое, отчего я чуть не свалился со стула.
– В одном предложении, юноша?.. Что ж, я отвечу. В первую очередь мы попробуем научить вас беречь сердце, потому оно – источник жизни. Именно так, и никак иначе!
Первое занятие по анатомии доктор Трейнер начал с трех простых правил.
– Во-первых, – сказал он, – пейте как можно больше несладкого холодного чая. Танин очень полезен для ваших сердец – так же, как и отсутствие очищенного сахара. Во-вторых, принимайте каждый день по таблетке аспирина. Он сделает ваши артерии и вены более гладкими и, следовательно, уменьшит опасность тромбоза. Ну и наконец, никогда не пользуйтесь лифтом, если рядом есть лестница.
Тут он похлопал ладонью по стоящей перед ним коробке эм-энд-эмс и добавил:
– И еще одно: держите в узде ваши вредные привычки.
Даже весьма сложные вещи часто оказываются довольно простыми.
Занятие доктор Трейнер закончил следующими словами:
– Запомните хорошенько, леди и джентльмены: в университете вас обучат множеству самых изощренных профессиональных приемов и методик, но лучший инструмент, который когда-либо будет в вашем распоряжении, находится между дужками вашего стетоскопа.
Когда смех, вызванный его словами, затих, доктор Трейнер поднял палец и добавил негромко:
– И имейте в виду: лучшее – враг хорошего.
Но это я уже знал, потому что читал Вольтера[52].
В первый день занятий по анатомии мы познакомились и с первыми «нашими» трупами. Группе, в которую меня зачислили, достались три мертвых тела – сморщенные, синие тела людей, скончавшихся довольно давно. С ними нам предстояло работать весь первый семестр. В других группах мертвецов называли по номерам или присваивали им буквы греческого алфавита – например, Альфа, Бета и Дельта, но своих кадавров мы окрестили человеческими именами.
Нам, разумеется, было известно, что в процессе учебы нам предстоит вскрыть и досконально исследовать все части этих мертвых тел, начиная с больших пальцев ног и заканчивая продолговатым мозгом, однако доктор Трейнер, стремясь уменьшить наш пыл, не уставал повторять:
– Помните, что эти мертвые тела когда-то были живыми людьми, которые ходили, разговаривали, смеялись и грустили. Соответственно этому мы и должны с ними обращаться – и неважно, что они умерли.
Первым из наших трупов был восьмидесятидевятилетний старик, который, судя по всему, вогнал себя в гроб курением. Мы назвали его Сэром Уинстоном в честь Черчилля, который, как известно, не расставался с сигарой. Кстати, это абсолютная правда, когда говорят, что легкие курильщика пропитываются смолой как губка. Легкие нашего Сэра Уинстона выглядели как подробная дорожная карта с нанесенными на нее извилистыми линиями гудронных шоссе.
Вторым нашим «пациентом» оказалась азиатка лет сорока, которая, как мы установили месяца два спустя, умерла от сердечного приступа. Ее мы назвали Кэти, поскольку внешностью она напомнила одному из членов нашей группы его покойную тетку.
Третье тело принадлежало мужчине лет шестидесяти, который скончался от обширного инфаркта прямо на поле для гольфа (на то, что он был гольфистом, указывали характерные мозоли на ладонях). Мы назвали его Скотти, ибо нам казалось, что при жизни он выглядел бы весьма импозантно в колористических сочетаниях какого-нибудь из шотландских кланов. Через два месяца после начала занятий, когда мы вскрыли его сонную артерию – ту самую, по которой кровь попадает от сердца к мозгу, – мы узнали, что тромбы и впрямь прилепляются к стенкам сосудов, словно липучка «Велкро», как нам и говорили на лекциях. Сонная артерия Скотти оказалась забита тромбами на 99 процентов.
Тем же вечером – в день первого занятия в анатомическом театре – я привел Эмму в морг, где стояло шестьдесят столов-каталок с трупами, и приподнял простыни. При взгляде на мертвое тело большинство людей видят только посиневшую кожу, перекошенные губы, сморщенные, бледные члены, в которых больше не течет живительная кровь. Одним словом, мертвецы есть мертвецы. Но Эмма была не такой, как все; для нее человеческое тело всегда было образом и подобием Божиим, поэтому, шагая по рядам металлических столов, она сказала только:
– Они мертвы, значит, жизнь делает нас, живых, особенными!
И пока я наполнял наш дом учебниками, журналами и таблицами с твердым намерением узнать о человеческом сердце все, что только возможно, Эмма рисовала, как одержимая. Она, можно сказать, изливала душу на полотна и клочки бумаги, наполняя нашу жизнь красками и экспрессией.
Так шли дни и недели. Кроме Эммы, которая знала обо мне все, ни один человек на свете не был в курсе моих планов. Но помалкивал я не потому, что считал необходимым что-то скрывать, просто мне всегда казалось, что слова – это просто звуки, колебания воздуха. Говорить можно что угодно, но имеют значение только дела. И все же несмотря на то, что я никому ничего не говорил, в день, когда мы вскрывали грудную клетку Сэра Уинстона, собираясь добраться до его сердца, мои одногруппники единогласно отдали скальпель мне.
Собственно говоря, действовал я не скальпелем, а маятниковой пилой «Страйкер». После того как был сделан пропил, я взял стальной реберный расширитель. Крак – и грудина раскрыта. Под перикардом – околосердечной сумкой – находился «источник жизни» Уинстона, даже с виду болезненный, ослабленный многолетним курением. Я оглянулся на товарищей. Они вразнобой закивали, и я рукой в перчатке взялся за сердце, которое оказалось холодным и твердым на ощупь.
