— Живем плохо. Как в клетке. Влада по-немецки не желает, в магазинах рукой на продукты показывает, надеется, что продавцы по-русски заговорят. Я пытаюсь выкручиваться своим слабым английским. Если врача надо вызвать, то Копелеву в Кельн звоним, дескать, выручайте, Лев Зиновьевич! Квартиру нам муниципалитет оплачивает. Получаем крохотное пособие из фонда помощи беднякам. Надеемся выиграть суд у Партии «орлов», но с адвокатом очень трудно объясняться.
— Однако деньги на журнал американцы под тебя дали? — спросил Говоров.
— Верно. Сколько отвалили Партии «орлов», не знаю, но много. И я поднял журнал и авторам мог платить. Хороший журнальчик получился.
— Вроде эмигрантского «Нового мира», — согласился Говоров.
— Я бы долго продержался, но «орлы» захотели мной руководить. Не сразу, постепенно уздечку натягивали. Свои вонючие партийные статейки мне подсовывали. Своих графоманов рекомендовали печатать. А когда увидели, что журнал ускользает из рук, — меня и уволили.
(Влада добавила сочные характеристики каждому члену политбюро из Партии «орлов». С таким язычком, подумал Говоров, Влада Лит Литычу не помощник. Не масло — бензин в огонь подливала.)
— С американцами ты разговаривал?
— После того что случилось, приезжали ко мне двое. Выслушали. И как в жопу провалились. Растворились в космосе. Пойми, это психология чиновников. Они тридцать лет в Партию «орлов» деньги вкладывали. Если им сейчас признать мою правоту, значит, тридцать лет их деятельности псу под хвост. Кто же на это решится? Они, конечно, приняли сторону «орлов».
— Почему ты с Гамбургом не работаешь?
— В Гамбурге повсюду ставленники «орлов». Партийные директивы выполняют. Своих людей в руководство двигают.
«Взвейтесь соколы орлами, — подумал Говоров. — Лит Литыч заклинился на партии. Бесполезно. Его не переубедить».
— Я одного не понимаю: почему ты пособия по безработице не получаешь?
— Э-э, они так хитро оформили договор со мной, будто я не на работу поступаю, а свой журнал, свое коммерческое предприятие открыл. В этом случае мне никакого пособия не положено. Я в немецком законодательстве не разбираюсь, подписал бумаги, которые мне подсунули.
И тут Говоров сорвался:
— В Германии, где гениальное социальное страхование, ты остался без пособия! Значит, «орлы» заранее рассчитали, что деньги на журнал возьмут, а тебя в шею! С самого начала ловушку тебе подстроили! Но ведь я специально прилетел во Франкфурт, чтобы тебя встретить и еще в аэропорту предупредить. Я же тебе говорил: не связывайся с этим говном!
Сорвался. Вылетело слово. И увидел Говоров, что Влада вот-вот заплачет.
— Да, мы помним. Предупреждал. Но чего ты сейчас от нас хочешь? Чтоб мы повесились?
Заткнулся Говоров. Заказал еще пива.
РОНДО-КАПРИЧЧИОЗО
Примерно за три месяца до ЭТОГО
Боря Савельев передал Говорову пачку советских газет и журналов. Читая по привычке их вечером, Говоров нашел много статей об Андрее Тарковском. Теперь (посмертно) Тарковский был уже лауреат Ленинской премии, гений, светоч отечественной кинематографии. Газеты с горечью (и очень подробно) писали о том, как травили Тарковского на родине.
Говоров завелся. Конечно, сейчас все друзья Тарковского. Но где они были, когда… Говоров вспомнил свою последнюю встречу с Тарковским. Пресс-конференция в Париже. Задают вопросы о новом фильме, о творческих планах. Но Тарковский упорно сводит разговор только к своему сыну. «Ведь я так и умру, не увидев своего сына!» — буквально кричит Тарковский. Потом Говоров подходит к Тарковскому: «Андрей, репортаж о пресс-конференции я пущу сегодня по Радио. И не хочешь ли ты прийти ко мне завтра в бюро, мы засядем в студии и сделаем специальную передачу, посвященную твоему сыну?» «Отличная идея», — моментально соглашается Тарковский. «Помогите мне перевести несколько вопросов», — просит Говорова Николь Занд. Говоров представляет журналистку Тарковскому. «Это газета «Монд», — объясняет Говоров. — Николь Занд самая влиятельная баба во Франции. Все кинорежиссеры и писатели толпятся в очереди у ее кабинета». Но Тарковский слушает Николь Занд с капризной гримасой. Плевать он хотел на влиятельную французскую газету, тем более что Николь Занд опять спрашивает о фильме. А вот интервью для Радио его явно заитересовало. «Сколько ты мне дашь времени?» «Столько, сколько сочтешь нужным, — отвечает Говоров. Однако ты рассказывал, что отказался снимать фильм в Голливуде, хотя там тебе предлагали миллион долларов. Увы, мы тебе сможем заплатить лишь тысячу франков». Тарковский озорно подмигивает: «Тоже на дороге не валяются».
На следующий день они записали часовую передачу. Тарковский перечислял, к кому в Союзе он писал письма и посылал телеграммы. Во все высшие инстанции и персонально: Брежневу, Андропову, Черненко. Не получил ни одного ответа. Влиятельные зарубежные гастролеры от советского кинематографа боятся с ним встречаться. Премьер-министр Швеции, президент Италии, европейские сенаторы, министры, члены парламента лично ходатайствовали перед советским правительством. Глухая стена. Не выпускают сына. «Я для них был крепостной, и мой сын — крепостной. Хозяин — барин. А я ведь умру без сына», — повторял Тарковский.
«Если Тарковскому, с его мировой славой, не удается, на что же мне рассчитывать?» — подумал Говоров об Алене и Лизке.
После записи пили кофе в говоровском кабинете, и Тарковский рассказывал о своем житье-бытье. Квартиры у него нет. Зарубежного подданства нет. Договоров нет. Друзья предоставили временную квартиру во Флоренции. Америка предложила гражданство, но он предпочитает жить в Италии, там привычнее, такой же бардак, как в России. Он готов к тому, что его на улице застрелит мотоциклист, — в Италии такое случается. «Плевать. Не боюсь смерти. Я успел в своей жизни сделать главное».
Через полгода из Вашингтона в панике позвонил Аксенов: «У Тарковского рак. Он в крайне тяжелом состоянии. Свяжись с Мариной Влади, пускай она скажет своему профессору Шварценбергу, чтоб тот положил Тарковского к себе в клинику». С той же печальной новостью звонили из Германии и Швеции: вся надежда на лучшего онколога мира профессора Шварценберга!
Телефон Марины тупо отзывался длинными гудками. Лишь поздно вечером Говоров услышал незнакомый мужской голос: «Марины нет. Что передать?» Говоров от лица всей русской эмиграции изложил просьбу, дескать, пусть Марина похлопочет… «Я профессор Леон Шварценберг, — ответил голос. — Господин Тарковский находится у меня в госпитале. Делаем все возможное».
То, что произошло далее, Говоров так комментировал по Радио: «Неожиданно в госпиталь профессора Шварценберга явились два сотрудника советского посольства: то ли это была добрая инициатива посла Юлия Воронцова, то ли проверка: не симулирует ли Тарковский? Видимо, убедившись, что Тарковский серьезно болен, посольские товарищи предложили ему подписать прошение на высочайшее имя и заверили, что сына выпустят. Обещание свое они сдержали. Сын с бабушкой прилетел в Париж, Андрея Арсеньевича можно поздравить».
По телевидению Говоров наблюдал, как сын Тарковского — юный, худенький, радостно взволнованный — получал премию за отца на кинофестивале в Каннах… На смерть Тарковского Говоров с В. П. сделали большую передачу, а некролог написал Матус, считавшийся на Радио главным специалистом по кино.
После ужина Говоров не отрубился, как обычно, а, ворочаясь в постели, продолжал думать о Тарковском. Не повезло, чуть-чуть не дожил до триумфального возвращения на родину. Или повезло — смерть ускорила официальное признание. Удивительно, как Тарковский предвидел свою судьбу. Или предчувствовал. Ведь в их последнем разговоре Говорова поразило, что Тарковский не строил никаких планов на будущее. «Нельзя так жить на Западе, — талдычил Говоров, — без дома, без постоянной зарплаты, без социального страхования. Ты нашел продюсера для следующего фильма?» Тарковский пожимает плечами. «Зацепись за университет, пока ты на волне, тебя пригласят читать лекции!» Тарковский отмахивается. «Между прочим, недавно мы сидели в кафе с Андроном Кончаловским. Он сказал, что если я тебя встречу, передай — он готов помочь, выбьет для тебя выгодный контракт в Америке». Злая судорога скользнула по лицу Тарковского, ничего не ответил. «Хорошо, я не вмешиваюсь в ваши отношения, я просто помню, что вы когда-то дружили». Он увидел их в фойе Центрального Дома литераторов, молодых, веселых, неразлучная пара. «Ребята, что? Действительно «Андрея Рублева» положили на полку?» — «Знаешь, с чего я начал в Америке? — усмехнулся Кончаловский. — Вставил себе новые зубы. Человек с плохим зубным протезом в Америке не проходит. Я тебе позвоню». Затрезвонил телефон, множество издавна знакомых голосов, перебивая друг друга, обращались к Говорову. Выделялся голос Вики. «У тебя завтра запись», — сказал Говоров и почувствовал в трубке пустоту, голоса удалялись, затихали, впрочем, прорвался какой-то звонкий женский голос, что-то спрашивал, но по-французски и не у Говорова. И вот в трубке глухое молчание, отключили. «Так, наверно, приходит смерть», — подумал Говоров и побежал по лестнице, в приемной поздоровался с секретаршей (секретаршей Бога?), но в кабинете навстречу ему встал не Бог и даже не апостол Петр, распределяющий литфондовские путевки в рай и ад, а маленький старичок, в котором Говоров узнал генерала Гамбьеза. «Мой генерал», — сказал Говоров. Генерал улыбнулся. Что сказал генерал? Провал. Конечная станция Московского метро, его станция. Говоров выходит из метро, в снег и сумерки, и различает во втором доме на улице, его доме, три горящих окна на пятом этаже. Его окна в говоровской московской квартире. Там ждут Говорова его девочки, Наташка и маленькая Алена, а может, Наташка и Лиза, а может, Алена — это Лиза… Привычным движением переложил Говоров из одной руки в другую тяжелую авоську с продуктами и по протоптанной между сугробов дорожке поспешил к освещенным окнам, к своим девочкам, к своему последнему и вечному приюту.
