Никто не отказался от соблюдения этих правил. Что бы мы ни принесли взамен, каждой достанется дюжина таблеток хинина и десяток — аспирина. Это всё.
Я думала о мамином кольце, знала ведь, что это единственная память об отце.
Потом я подумала о Дороти Буш — о ее отечном лице, помертвелом от невыносимой боли, о воспалении у нее в мозгу, которое убьет ее, если нам не удастся его уменьшить, — и заняла свое место (одиннадцатое) в очереди из пятнадцати женщин, сидевших в потемках.
К чести Дейрдре Макнаб, она — установив правила обмена — заняла в этой очереди последнее место.
Одна за другой женщины вставали и шли к ограде, уже шагов через пять исчезая во мраке. Ночи в тропиках очень темные. Звезд много, но они не освещают ночь так, как здесь, в Мэне. Очередь продвигалась каждые две минуты.
Когда настал мой черед, я думала лишь об одном: вот я иду сквозь потемки навстречу какому-то мужчине или женщине, чьего лица не увижу, встретятся только руки, дающая и берущая, просунутые сквозь металлическую сетку.
Они тоже не увидят меня, и это не менее странно. Но не бесчеловечно. В таких обстоятельствах рука — все, что требуется от человеческого существа.
103. Я должна закончить эту историю. Иначе нельзя.
Наконец настал мой черед.
Женщина, что была за мною, ткнула меня пальцем в поясницу, так что я едва не упала. Поднявшись, я обнаружила, что одна нога затекла. Несколько шагов как в кошмаре. Как во сне — замедленное движение по грязи.
Когда я добралась до ограды, мне достаточно было дотронуться до сетки, чтобы дать знать человеку на той стороне: я здесь. Никаких слов. Никаких голосовых контактов. Только язык наших пальцев.
Кто-то тронул мое запястье. Стиснул его, словно стараясь разжать мне ладонь. Ясно: хочет получить плату. Тут сердце у меня замерло. Я-то думала, обмен произойдет одновременно — мое кольцо на их аспирин и хинин. Но нет. Они хотели знать, что я предлагаю.
Я сняла кольцо — золотое, с гравированными инициалами родителей и датой их свадьбы: 30 октября 1924 года, — положила на ладонь и просунула наружу.
Кольцо взяли очень осторожно, едва ощутимым прикосновением — точно птица подхватила его клювом. Потом донесся очень характерный звук: кто-то открыл рот и попробовал кольцо на зуб.
Я ждала.
Наверняка они сразу поняли, что оно настоящее.
Потом, наконец, пальцы снова коснулись моей ладони. Я ощутила тяжесть одной склянки, затем еще одной — та и другая были горячие, потому что побывали в ладони моего анонимного покупателя. Я помедлила — не зная, закончен ли торг, не зная, сколько аспирина и сколько хинина в этих склянках, — и тогда чужая рука сжала мои пальцы вокруг этих склянок.
Я отдернула руку и, не оглядываясь, пошла назад, к маме.
Когда я вернулась, насквозь мокрая и с ног до головы перепачканная, мама по-прежнему сидела возле моей койки, сжавшись в комочек, но теперь она спала.
Я разбудила ее, отдала ей склянки и сказала:
— Дело сделано.
Она пересчитала аспирин — двенадцать таблеток, потом хинин — десять. Кто бы ни был тот человек за оградой, уговора он не нарушил.
Не проронив ни слова, мама ушла. Она навсегда потеряла свое кольцо и, я уверена, в глубине души жалела об этом. Но и ликовала. Теперь она могла реально помочь Дороти Буш.
Как была грязная, потная, перепуганная, я забралась под москитную сетку, но до самого утра так и не сомкнула глаз. Думала о пальцах, к которым прикасалась, и о лице, которого не видела. А еще слушала птиц — и ждала солнца.
104. Наутро за мной пришел один из людей Норимицу. Пришел с винтовкой в руках и сквозь москитную сетку ткнул меня стволом.
Остальные обитательницы барака молча (так у нас было заведено) наблюдали, как я, по-прежнему босая, все в том же темном «освободительном» платье, шла по ступенькам, через лагерь, за ворота.
Всю дорогу до резиденции полковника солдат молчал, только тыкал мне стволом в спину.
Подойдя к калитке, я не смотрела на сады, смотрела только на широкие деревянные ступени террасы. Год назад, тоже утром, он стоял там и наблюдал за мной сквозь потоки дождя.
Сады полковника Норимицу — это песок и камни. Ни единого цветка. Песок был аккуратно разровняй граблями, камни, стоявшие там уже около двух лет, позеленели от мха и походили на островки среди моря.
Снова хлынул дождь, солдат втолкнул меня в калитку и, тыча в спину ружьем, погнал по дорожке и вверх по ступенькам.
У дверей пришлось подождать.
Вообще-то двери как таковой не было — только проем, прикрытый короткой традиционной занавеской.
Солдат нагнулся, поднырнул под занавеску и доложил, что узница доставлена. Через секунду-другую он появился снова и кивнул мне: дескать, проходите.
У меня не было времени подготовиться — или хотя бы подумать, зачем меня сюда привели. Конечно, в приступе жуткого страха мелькнула мысль, что это наверняка связано с моим ночным походом к ограде. Но я никак не могла понять, почему жертвой выбрали меня. Больше никого из пятнадцати женщин к полковнику не вызвали. Некоторых я знала и, проходя мимо бараков, видела их. Видела и Дейрдре Макнаб, она с привычным спокойствием занималась своим делом. И, судя по всему, никого из них не допрашивали и не карали.
Должно быть, я первая.
Полковник Норимицу сидел за простым деревянным столом, голым, как пустыня. Голова гладко выбрита, лицо чуть ли не красивое. И глаза вовсе не жестокие, хотя и не добрые. Я не могла прочесть их выражение.
Прежде чем заговорить, он выждал секунду-другую, а я смотрела, как он наблюдает за мной, и думала, что и ему, наверно, не менее трудно разобраться во мне: мокрые волосы облепили голову, руки и ноги в грязи, платье похоже на неуместный маскарадный костюм.
Я не сомневалась, что буду наказана за содеянное, а поскольку мой противозаконный поступок предполагал самую суровую кару, с ужасом ждала, что будет.
Полковник Норимицу — для японца он был среднего роста, примерно пять футов и шесть-семь дюймов — встал.
Заговорил он по-английски, с ошибками, высокопарно, однако необычайно учтиво и даже с чувством.
— Я, — начал он, — имею для вас кое-что, являвшееся вашей собственностью.
Тут я, кажется, мигнула.
Он протянул мне бумажный пакетик, маленький, квадратный.
Секунду-другую я даже взять его не могла. Не представляла себе, что там; уж наверное не моя записка.
— Берите, пожалуйста, — сказал полковник.
Я взяла.
Как только пакетик очутился у меня в ладони, я поняла, что в нем. Не открывала, но все равно знала, чувствовала на ощупь, что в этом аккуратном пакетике лежит мамино обручальное кольцо.
В полной растерянности я стояла с пакетиком в руке и смотрела на полковника Норимицу.
— Идите же, — сказал он. — Никаких расспросов.
Он вышел из-за стола и, поднырнув под занавеской, исчез на террасе.
Я последовала за ним, сжимая в кулаке пакетик.
Поблагодарить я не осмелилась. Знала, что он этого не хотел. В общем-то, не хотел даже, чтобы я как-то оценила его поступок.
Вскинув подбородок (руки он заложил за спину), полковник показал на лагерь.
— Будете стоять там шестнадцать часов.
— Да. — Я поняла. Все должны думать, что я наказана.
Потом он перевел взгляд на свой сад и коротко сообщил, почему камни именно так расставлены на широком пространстве спокойного песка, где даже под дождем сохранились следы грабель.
— Острова Ниппон.
Я тоже посмотрела туда.
Конечно. Камни в точности повторяли Сикоку, Кюсю, Хоккайдо и Хонсю — четыре главных острова Японии.
105. В тот день я шестнадцать часов простояла под дождем. Лицом к полковникову саду. А он сам время от времени выходил посмотреть на меня, как раньше. Пакетик, по-прежнему неразвернутый, был у меня в руке. Пока стояла, я мысленно составила целый список всяких идей: вполне возможно, что Норимицу собственноручно передал лекарства сквозь сетку; что опознал мамино кольцо по инициалам и понял, что вернуть его можно только через меня, ведь именно я наблюдала за ним после смерти отца; что даже чудовища не насквозь чудовищны, как он скажет позднее; что в этот миг я стала взрослой, взрослее не бывает; что до сих пор моя неосведомленность насчет правды о человеческой натуре была огромна, как Японское море, а Японское море — это песок.
106. Как мы ни старались, Дороти Буш не выжила. Я никогда ее не забуду. От нее — благодаря ей — я узнала, что мы далеко не так часто, как надо бы, идем на жертвы ради таинств чуда. Никто не мог определить ее характер. Она попросту была невероятно полна жизни. И тяжесть ее смерти оказалась столь же велика. Придавила даже ее недругов.
107. Мне все меньше и меньше по душе собственное подозрение, что коль скоро мир всегда исчезает за горизонтом, то исчезает и жизнь. И что мы — подобно кораблям с парусами и шлейфами дыма — переваливаем через этот рубеж и попросту исчезаем. Лучше б я не верила, что смерть не более чем такое же вот исчезновение. Пятидесятидевятилетнему человеку эта мысль почему-то кажется недостойной, хотя я всегда считала большой удачей, что не разделяю широко распространенный взгляд на смерть как наказание или по меньшей мере расплату. Мне бы очень хотелось примириться с этим на удивление простым научным фактом: мы умираем. В конечном итоге важно только одно — как мы умираем.
