Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Вопрос казался бессмысленным.

— Точкой является то, что не имеет измерений. Тебе, по-видимому, эта аксиома неизвестна, хотя она и стоит в учебнике первой. А это — это что такое? Ты рисуешь на обложке!

Toy неотрывно глядел на рот учительницы, который то открывался, то закрывался, и силился понять, почему исходящие из него слова могут ранить больнее камней. Он старался высвободить слух, переключив его на шуршание за окном шин медленно двигавшегося по улице автомобиля и на тихое шарканье неуемных подошв Кейт Колдуэлл. Рот математички перестал шевелиться. Toy пробормотал: «Да, мисс» — и с пылающими щеками опустился на сиденье.

Отделка нового рассказа заняла у Toy четыре вечера. Он вручил рукопись мистеру Миклу, раз десять извинившись за задержку; мистер Микл прочитал рассказ и отверг его, сославшись на то, что Toy попытался соединить реализм с фантазией, а это, мол, даже и взрослому вряд ли под силу. Toy бы ошеломлен и глубоко задет отказом. Не совсем довольный новым сочинением, он все же знал, что это лучшее из того, что он до сих пор написал; слова «даже и взрослому» особенно ранили его гордость намеком на то, что его произведения представляют интерес только благодаря его юному возрасту; а самое главное — он уже успел шепнуть кое-кому из приятелей о просьбе мистера Микла в надежде, что слух об этом дойдет до ушей Кейт Колдуэлл.

И для удовольствия, и экономии ради Toy каждое утро шел в школу пешком через Александра-парк, ошибочно принимая извилистую тропу между цветочными клумбами за кратчайший путь в сравнении с прямой дорогой, перегруженной транспортом. Тропа пересекала склон холма: выше располагались площадки для гольфа, а внизу — футбольные поля. Небо обычно бывало бесцветно-бледным — и за футбольными полями деловито-серый свет падал на крыши жилых домов и фабрик, отчего их очертания не делались ни более ни менее четкими. По другую сторону холма среди каштанов и зарослей боярышника находился пруд, где катались на лодках. За ночь на ровную поверхность пруда нередко оседал слой сажи — и тогда только что отплывшая с острова утка оставляла за собой на воде след, похожий на след пальца на пыльном стекле. Перейдя магистраль, где звенел и грохотал поток грузовиков и трамваев, Toy пробирался сквозь частую сеть улочек мимо двух кинотеатров с увеличенными фотоснимками у входа и трех магазинов с выставленными на витринах яркими журналами. Изображения женщин на обложках придавали его мечтаниям эротическую окраску.

Как-то утром Toy, перебравшись через магистраль, спускался по короткой улочке, и вдруг прямо перед ним из тесной подворотни вынырнула Кейт Колдуэлл; она тоже направлялась в школу: ее школьная сумка (где в военное время помещался противогаз) хлопала ее по бедру. Toy взволнованно поспешил вниз, намереваясь ее догнать, но на это у него не хватало смелости. Что он ей скажет? Он представил себе, как, запинаясь, несет нудную и неловкую чушь об уроках, о погоде, и не в силах был вообразить, что она ответит, кроме самых стандартных фраз. Почему бы ей не оглянуться с улыбкой и не поманить за собой? Ведь наверняка она чувствует, что он идет позади? Если бы Кейт ему махнула, он бы приблизился к ней с легкой улыбкой, вопросительно подняв брови. Она бы сказала: «Тебе не противно мое общество?», или: «Я рада, что нам по пути, а то плестись по утрам в школу — такая скука», или: «Мне понравилось то, что ты написал для школьного журнала, расскажи о себе». Toy свирепо буравил взглядом ее танцующие плечики, страстно желая, чтобы она обернулась и подозвала к себе, но она так этого и не сделала, и вплоть до самой школы дистанция между ними сохранилась неизменной. После этой встречи Toy всякий раз упорно надеялся, что Кейт выскочит из подворотни именно в тот момент, когда он будет проходить мимо, и тогда он сможет заговорить с ней не уронив достоинства, однако она либо совсем не попадалась ему на глаза, либо появлялась уже впереди, и ему приходилось тащиться за ней следом, будто на невидимом канате. Однажды утром Toy, едва миновав подворотню, вдруг заслышал у себя за спиной легкие быстрые шажки. Его охватило смятение — надежда и отчаяние одновременно, кожу лица больно закололо иголками. Пока шажки его не нагнали, Toy быстро перебежал на противоположную сторону улочки с чувством безысходного одиночества, к которому примешивались упрямство и жалость к себе. А глянув через дорогу, увидел на тротуаре напротив не презрительный танец острых лопаток Кейт Колдуэлл, но крохотную шуструю старушку с хозяйственной сумкой. Ступив на площадку для игр, Toy испытывал растерянность и разочарование и впредь избирал себе другой маршрут, менее досаждавший ему эмоциональными встрясками.

Неплохо успевая по некоторым предметам и научившись кое-как справляться с другими, лишь бы не раздражать учителей, Toy стал воспринимать школу наравне с плохой погодой, ограничиваясь только привычными жалобами. С соклассниками отношения сложились приятельские, но друзей у него не было, да он и не очень-то пытался их заводить. Внешняя жизнь превратилась в череду унылых привычных занятий: он механически выполнял положенное, сопротивляясь, однако, требованиям выказывать к чему-либо интерес. Вся его энергия переключилась на воображаемые миры: на реальность сил не оставалось.

На дне воронки, образовавшейся после взрыва атомной бомбы, неприметно ютилась небольшая страна с плодоносной почвой. Toy был там премьер-министром. Он жил в старинном дворце, окруженном лужайками и купами дерев, на берегу озера, где там и сям красовались островки. В просторном дворце царили тишина и полумрак. Залы были увешаны полотнами кисти Toy, библиотеку переполняли его стихи и романы; в многочисленных кабинетах и лабораториях трудились гостившие у премьера лучшие умы современности. Снаружи сияло теплое солнце, над цветами среди фонтанов гудели пчелы, время года застопорилось на переходе лета к осени, когда листва отливает густой зеленью, а краснеют только клены. Политическая деятельность много времени у Toy не отнимала: население питало к нему такое доверие, что для осуществления какой-нибудь реформы ему достаточно было только ее предложить. Основная проблема заключалась в сохранении демократического строя: Toy давно бы взошел на престол, если бы коронации не препятствовали его социалистические принципы. Для премьер-министра Toy выглядел молодо — мальчиком, едва вступающим в пору отрочества; тем не менее он правил страной уже не одно столетие. Ему удалось пережить Третью мировую войну. Смертельная радиация, сгубившая большую часть человечества, по счастливой случайности подарила Toy вечную молодость. За двести — триста лет скитаний по опустошенной земле Toy возглавил кучку людей, покоренных его добротой и мудростью. Он привел их на дно воронки, внутри которой нечего было бояться посягательств со стороны обездоленных и завистливых соседей, и основал там республику, где не стало болезней, бедности и бремени ненавистного принудительного труда. К несчастью, республику Toy окружали варварские государства, правители которых — тираны и королевы — постоянно чинили всяческие козни, дабы ее завоевать, но враждебные умыслы неизменно рушились только благодаря отваге и хитроумию Toy. В результате он нередко оказывался втянутым в битвы, спасение пленников, побеги, поединки с чудовищами посреди обширных арен; в вопиюще безвкусных триумфальных процессиях ему приходилось участвовать единственно из нежелания задеть чувства принцесс и королев, спасенных им от верной гибели. По окончании всех этих бурных приключений Toy приглашал к себе во дворец главных действующих лиц, поскольку он присваивал сюжеты каждой книги и каждого фильма из числа тех, что ему нравились. Дворец у озера наводняли толпы знаменитостей всевозможнейших народов и рас из самых различных исторических эпох. В непритязательно обставленных просторных покоях дворца гостей потрясали спокойное дружелюбие и образ жизни хозяина — куда более цивилизованный, нежели их собственный; и там они усваивали истинный долг правителя, видя, как Toy посвящает дневные часы чертежам нового водохранилища или же университета. Женщины обычно в него влюблялись, хотя иные представительницы полудиких краев проникались к Toy ненавистью ввиду его внешне приветливой бесстрастности, за которой на самом деле таилась глубочайшая застенчивость. Близость к женщинам Toy ощущал, только когда вызволял их из плена, — и порой завидовал злодеям, которые могли их мучить и унижать. Занимаемое им положение не позволяло и помыслить о чем-то подобном. Однако на обратном пути из школы или из публичной библиотеки все эти похождения так кружили Toy голову и такие пьянящие переживания бурлили у него в груди, что он пускался рысью, желая от них избавиться; потом ему нередко случалось обнаружить, что он пробежал не одну улицу, не запомнив никого из встречных, не заметив ни единого дома и не обратив внимания на снующий транспорт.