Когда «Демона поверженного» вывесили на выставке, он оставался в здании на ночь и перерисовывал глаза Демона. Полтора месяца подряд. Оттуда и отправили несчастного в психушку. Можно открывать людям двери в потустороннее, но нельзя самому в них уходить… Вот я и оставил машину, что б вы развеялись немного, уважаемый художник человеческих душ.
В его словах, прикрытых лаком шутки не было юмора. Мягкость в голосе говорила только о нормальной человеческой заботе. И уважении. «Ну ладно,- подумалось Теодору.- Пусть будет так». И тут Теодору позарез захотелось, наконец, объясниться с этой «тёмной лошадкой», вихрем ворвавшейся в его скромную жизнь.
Слишком уж он натоптал своими золотыми подковами.
– А расскажите мне, уважаемый Антон Владимирович, о себе. И как Клуб возник? И почему на презентацию не пришли? И… вообще.
Спрашиваемый ехидно поджал губы и снова закивал китайской статуэткой.
– Ждал я этого вопроса, ждал. Что ж. Вершина. Мы одни над облаками. Самое время.
Давайте переберёмся каждый на свою кровать, прикроем глаза. Усталость своё берёт.
Итак. Слушайте, дорогой вы мой человек.
Они со стоном калек перетащили тела на жёсткие лежаки, со сдавленным криком распрямились и улеглись. Теодор повернул голову, что бы видеть собеседника, но АВ прикрыл глаза и рассказывал, словно убаюкивал или пересказывал сон, коий видит тут же.
– Я, Теодор, старше тебя всего на пяток лет. Но этого было достаточно, что бы хлебнуть совка чуть поболе, чем ты. Да и к тому же, я был более амбициозен и предприимчив. В тридцать я уже состоял в членах Союза художников… Да-да, коллега.
Разбираюсь. И тогда разбирался. А за это и был назначен в комиссию по разбору идеологии творчества советских художников. Если нормальным языком, то это означало, что мы группой комиссии от Союза с ксивами ходили по домам и мастерским художников, и отсматривали их работы на предмет совпадения с идеологией государства. Угодных и не безталантных рекомендовали в Союз, что бы стали ещё более угодны. Неугодных проходили стороной, грех на душу не брали. Не рекомендовали и всё. Правда, бездарей топили, но об этом сожалений у меня нет.
Да и вообще, надо же было кого-то «для галочки топить», вот на них и отыгрывались. А в те времена ох как народ за членство в союзе бился! Это же и краски тебе по разнорядке, и холсты в подрамниках под роспись и, наконец, госзаказ! Да что я вам рассказываю, сами знаете…
– Да как сказать… – Теодор лёжа пожал плечами.- Госзаказа у меня ни разу не было.
А про Союз я слышал, но, как-то и не думал. Так, рисовал себе по тихой…
– Во-во. По тихой. Были мы у вас, Теодор Сергеевич, были. Не помните? -…
– Были. Вы тогда подумали, что это из КаГеБе к вам нагрянули, почти перепугались.
Теодор вспомнил тёмный ненастный вечер и троих в плащах. Двое, не смотря на темноту, в тёмных очках. Действительно, напугали. Всё переговаривались меж собой полушепотом, картины переставляли. Чем всё закончилось, память стёрла… ушли, наверное. А лица как в тумане пятна, расплылись за давностью лет.
– Халтуру вашу поперебирали, уже подумывали рекомендовать, да тут нашли у вас в кандейке эту вашу Серию… Я тогда насилу утащил этих архаровцев из комиссии и заставил молчать на собрании об «ещё одном абстракционисте». Запали вы мне тогда в душу со своими полотнами, ох как запали, Теодор… С тех пор я стал рисовать всё меньше и меньше… Я не люблю проигрывать. Я дал себе отчёт в том, что я – Сальери.
Я мытьём да катаньем, а ты – эво как, раз и всё! А раз есть Моцарт, Сальери должен заняться чем-то другим и не поганить музыки…
АВ закрутил ещё одну порцию табака и, чиркнув спичкой, вновь заклубился словно вершина горы в морозный день. Он напоминал больного раком в стадии саркомы, рассказывающего о развитии его болезни – уже без надежды, но и без сожаления.
Теодор затаил дыхание и весь стал – уши. Ему и в голову не приходило, что вокруг его персоны могли разгораться подобные страсти.
– Я некоторое время председательствовал в Союзе. А потом лопнул другой Союз, тот, что «нерушимый». И завертелось. Я даже с радостью воспринял перемены. Лопнул и лопнул. Естественно, и Союз художников тогда накрылся медным тазом, но это меня уже мало беспокоило. Я уже был далеко: занял денег и повёз машины из Японии.
Моржа достигала трёхсот – пятисот процентов. Ума хватило, не жадничать и искать полезные знакомства. Через три года я уже возглавлял империю перевозчиков и окружил себя забором живых тел охранников от бойцов до ментов. Знал, что времена бандитов надо переждать и искать покровительство только у силовиков.
– А как знали-то? – Теодор теперь только недоумевал, он пропустил эти времена, подметая свой музей и занимаясь исключительно собственными картинами. Всё, что он сейчас слышал, для него звучало пересказом кино «Некоторые любят погорячее».
– Эх, Теодор, Теодор. В стране дебилов и моральных уродов очень легко быть пророком, предсказывая всё наперёд. Дураки, они же – предсказуемы. Только идиот на моём месте не мог догадаться, что менты дадут бандитам перестрелять друг друга, а когда силы отморозков иссякнут, то, оставшихся в живых просто развезут по тюрьмам. А тех, кто за это время стал олигархами, потом возьмут за хвост (рыло то у них, не в пуху, в дерьме!) и устроят показательные процессы. Во время гангстерских войск менты только и делали, что компромат копили. Мы повторили путь Америки тридцатых годов, точь-в-точь. Ну так вот, я, прекрасно себе представляя весь предстоящий расклад, с бандитами никогда не якшался, а искал связи у силовиков. Когда всё встало на свои места, на которых и находится теперь, я не только остался на коне, но и помогаю власти удерживать её позиции. Кстати, вы, небось, уже догадывались обо всём этом?
– Я не скажу, что я человек наблюдательный в том, что касается человеческих проявлений,- ответил Теодор подумав.- Но заметил, что адреса вы находите когда вам надо. Да и Мариэтту Власовну, вы, небось, перепугали?
– Было,- рассмеялся АВ.- Нечего соваться в чужие дела. Пусть благодарит, что «дело» не пришили. Сначала, было, хотели за вывоз картин взять, а потом передумали.
Кому они тут так нужны, что бы за них баксами платить? Она не борзеет, художникам платит как положено, не разводит и не кидает. Мать Тереза, да и только… видите, Теодор, что творится: человек ворует у страны картины и, одновременно, спасает творцов. Поди тут без стакана разберись. Страну надо садить, а не Мариэтту. На её место другая придёт, а как уж она себя поведёт – вилами на водопаде…
Ну так вот. Пришёл я однажды к ней в салон. Меня всегда «ностальгия» по кистям мучит. Смотрю, и глазам не верю. Ваша работа. Из Серии. Разом на меня опять всё нахлынуло: и тот дождливый день, и удар, который прервал мне дыхание в тот вечер и изменил жизнь. Тогда я сначала просто обалдел и сторговал картину так, что бы вы как можно больше денег получили. И ещё две ваши взял, из тех, что на продажу.
Ха, загоню как-нибудь их года через два, вы ведь теперь – звезда!
Пошутил. Помолчал. Сучья в печке трещали и постреливали кипящей смолой. Со стены улыбался желтокожий Будда. В единственном окне чернела свинцовая ночь и билась порывами ветра в толстое стекло. Теодор снова закурил, уже свои, с фильтром, не хотелось тревожить разговорившегося коллегу. Дым струйкой полетел к потолку.
Хорошая вещь – курево, когда наступает неловкое молчание, можно скрыться в действии. Вроде – куришь, вроде – занят, думаешь.
Теодор не спешил услышать историю Клуба Шести. Услышит. Его больше интересовало другое. Вот рядом человек. Он похож на тех, из электрички. У него две ноги, две руки. Голова другая. Он похож на Будду с тханки. Жёлтая кожа и улыбка. Но. Этот человек здесь. И не просто здесь. Он вмешивается в ход событий, даже если его и никто не просит об этом…
– Тогда я задумался, Теодор. Сильно задумался. Что я могу для вас сделать? Ведь в то время, когда я весь свой талант направил на концентрирование вокруг своей орбиты денежных знаков, вы продолжали хранить верность кисти и палитре. Вы набивали руку. Вы поднимались на вершину таланта. И тогда я понял, что надо восстановить status kwo. Вернуть в ваш мир равновесие. Если этот мир обогатит вас, то, соразмерно, вы, Теодор, обогатите его. Так и вышло. Чем больше мир материальный давал вам, тем больше творчества исходило от вас. Вы теперь автор песен, рассказов и эссе, вы всеми признанный художник собственного направления, а не серии! Создать Клуб Шести было делом простым. Всем нужна помощь, поэтому я отбирал в него людей разноплановых, способных и вас обогатить.
– Антон, ты перечишь сам себе.
Теодор сел на тахту, превозмогая боль суставов. АВ тоже открыл глаза и вопросительно посмотрел на художника.
– Равновесие, о котором ты говоришь, восстанавливалось не через материальные излияния от материального же мира. Я открывал людей, люди открывали меня. Ещё точнее, когда я отчётливо видел душу человека, то и в моей душе открывался новый пласт, новый язык, способный передать увиденное лучше, чем те «языки», коими я уже на тот момент владел. Понимаешь? Ветку можно написать жёсткой кистью в масле, а можно в акварели колонком, а можно в «мокрой» китайской акварели, а можно и карандашом или тушью. Смотря какая ветка! Так и весь ваш Клуб, кого ни коснись – целый пласт! Эх, Антон, я думал в этой истории больше потаённого смысла…
