Образцовый студент и выдающийся интерн, Вирджилио вызывал интерес всей больничной братии, но при этом не вписывался ни в одну из группировок, сформировавшихся благодаря общности интересов; с одинаковым радикализмом обличающий ортодоксальный анархизм, ненавистную «семейственность», кровосмесительные касты и пренебрежение законами биологии, Брева, однако, как и все остальные, был околдован Арфангами, заворожён их наследниками, пленён их лидерством и нестандартностью, очарован их здоровьем и силой, зиждущейся на численности, их качествами, вкусами и употребляемыми идиомами; он поражался их юмору, теннисным матчам на земляных кортах; он хотел быть принятым в их круг, приобщиться к их культуре, пить с ними вино, делать комплименты их матери, спать с их сёстрами, навязчивое желание, — и всё это сводило его с ума: он интриговал как помешанный, лишь бы достигнуть заветной цели, — такой же сосредоточенный на поставленной задаче, как заклинатель змей; а потом Брева ненавидел себя, просыпаясь в их домах на их простынях, злился на них, грубил им, оскорблял их: мужлан, медведь, загоняющий под кровать пустую бутылку виски «Чивас», бьющий лиможский фарфор и уничтожающий шторы из вощёного ситца; в итоге он всегда удирал, жалкий и растерянный.
Поступление на службу в кардиологию Питье-Сальпетриер лишь увеличило на градус его эмоциональность: сознавая собственную ценность, он сразу же отнёсся с презрением к соперничеству, процветающему в этом курятнике, не обращая внимания на покорных дофинов и делая всё возможное, чтобы приблизиться к Арфангу; приблизиться вплотную, чтобы слышать, как тот думает, как сомневается, как дрожит; чтобы всегда быть готовым поймать любое решение признанного гения и предвосхитить любой его жест; Вирджилио знал, что отныне он будет постигать науку рядом с Арфангом, учиться только у него, учиться тому, чему он никогда не научится больше нигде.
Вирджилио вывел на экран своего telefonino[117] состав итальянской сборной — удостоверился, что Балотелли играет, и Мотта тоже, yes, это хорошо, и Пирло, и ещё у нас есть Буффон, — затем обменялся прогнозами и оскорблениями с двумя другими руководителями клинической практики, которые сегодня вечером усядутся перед гигантским плазменным экраном и будут пить с французами, ненавидящими, как итальянцы играют в защите, и поддерживающими команду, плохо подготовленную физически. Автомобиль мчался вдоль Сены, плоской и гладкой, как взлётная полоса, и, по мере того как он приближался ко въезду в госпиталь со стороны Шевалере, Брева изо всех сил старался обрести хладнокровие, обуздать свои страдания. Теперь он должен только улыбаться, не отвечать на эсэмэски двух других болельщиков и не участвовать в споре. Перед Вирджилио снова возникло лицо Роз, и он уже готов был написать ей куртуазное послание — обычная уловка: твои прекрасные глаза воспламенили моё сердце, — но вовремя одумался: девица чокнутая, и это опасно, а сегодня вечером ничто не должно нарушать его спокойствия и сосредоточенности; ничто не должно повлиять на его работу.
* * *
С восьми часов бригады трансплантологов начали прибывать одна за другой. Группа из Руана приехала на машине; от больничного городка Гавра CHU отделял всего час пути; но уже из Лиона, Страсбурга и Парижа нужно было лететь самолётом.
Бригады организовали доставку: связались с авиакомпаниями, готовыми поработать в воскресенье; убедились, что маленький аэропорт Гавра в Октевиль-сюр-Мер не закрывается на ночь; ещё раз проработали всю логистику. В Питье Вирджилио притоптывал от нетерпения, стоя рядом с дежурной медсестрой, непрерывно отвечавшей на телефонные звонки, и не сразу заметил молчаливую девушку в белом пальто, устроившуюся неподалёку; когда их взгляды встретились, молодая особа отлепилась от стены и подошла к Бреве: здравствуйте, меня зовут Алис Арфанг, я новый интерн, еду на изъятие вместе с вами. Вирджилио внимательно оглядел собеседницу: никаких признаков белой пряди надо лбом; некрасивая, без возраста; жёлтые глаза и нос, как клюв у орла; блатная. Он тут же помрачнел. Больше всего ему не понравилось дорогое белое пальто с меховым воротником: более неподходящий наряд, чтобы бегать по больницам, придумать трудно. Она из тех девчонок, которые путают работу с туризмом и полагают, будто звонкие монеты растут на деревьях, подумал раздражённый Брева. Он сухо спросил: о’кей, вы по крайней мере не боитесь самолётов? И отвернулся, услышав её ответ: нет, нисколько; дежурная медсестра протянула хирургу листок с распечатанной дорожной квитанцией; можете выезжать: самолёт уже на взлётной полосе — вылет через сорок минут. Вирджилио подхватил сумку и направился к выходу из отделения, даже не удостоив взглядом поспешившую за ним Алис; потом были лифт, такси, крупная автомагистраль и аэропорт Бурже, где они столкнулись с солидными предпринимателями — джетлаг[118] — в длинных кашемировых пальто, в руках роскошные сумки; вскоре врачи увидели, как оба пассажира влезли к ним в «Бичкрафт-200»[119] и, не обменявшись ни словом, пристегнули ремни.
Метеопрогноз был благоприятным: ни сильного ветра, ни снегопада не ожидалось. Коренастый пилот тридцати пяти лет, с идеально ровными зубами, сообщил о хороших полётных условиях, о том, что полёт, по предварительной оценке, займёт сорок пять минут, и исчез в кабине. Едва усевшись, Вирджилио погрузился в чтение финансового журнала, оставленного кем-то на его месте, а в это время Алис повернулась к иллюминатору, чтобы полюбоваться Парижем, превращающимся в мигающее зарево, по мере того как самолёт набирал высоту: миндалевидная форма; река и острова; площади и артерии крупных дорог; освещённые зоны кварталов с витринами; тёмные зоны населённых пунктов; леса, погружённые в непроглядный мрак; если перевести взгляд с сердца столицы на её пригороды, то можно увидеть светящееся кольцо окружной дороги; Алис следила за движением крошечных красных и жёлтых точек, скользивших по невидимым магистралям, молчаливое оживление земной коры. Потом «Бичкрафт» поднялся над гигроскопической ватой облаков и ворвался в небесную ночь; теперь, оторвавшись от привычной почвы, выброшенный за рамки всяких социальных норм, Вирджилио, несомненно, оценил свою спутницу совсем по-новому; возможно, он даже стал находить девушку не такой уж отталкивающей: это ваше первое изъятие? Девушка вздрогнула, отвернулась от иллюминатора и внимательно посмотрела на него: да, первое изъятие — и первая пересадка. Вирджилио закрыл журнал и предупредил Алис: первая часть ночи может произвести на вас удручающее впечатление; изъятие множества органов — а парнишке всего девятнадцать; у него могут забрать всё: органы, сосуды, ткани; его выпотрошат подчистую; рука мужчины разжалась и снова сжалась в кулак. Алис по-прежнему смотрела на хирурга; загадочное выражение её лица могло означать: «я боюсь» или «я Арфанг: ты что, уже забыл?»; затем она откинулась на спинку сиденья и застегнула ремень, а смущённый Вирджилио всё же добавил: мы снижаемся — Октевиль.
Посадочная полоса маленького аэропорта была обозначена сигнальными огнями; чуть дальше виднелась освещённая башня диспетчеров; самолёт приземлился, спазматически содрогнулся, дверь скользнула в сторону, развернулся трап; Алис и Вирджилио спустились на бетонированную площадку у самолётного ангара — и с этого мгновения стали двигаться настолько симметрично, что казалось, будто медики едут, подхваченные эскалатором, выверенная траектория, магическая плавность; так они пересекли внешнее пространство — асфальтовую площадку, до которой долетал шум моря, — нырнули во внутреннее, движущееся и тёплое, такси, потом опять оказались во внешнем — ледяном и недружелюбном, больничная парковка; и снова внутреннее пространство, правила которого они выучили назубок: хирургическое отделение.
Тома Ремиж встретил бригады медиков, как радушный хозяин. Рукопожатия, наспех проглоченный кофе; прибывшие представились, установился контакт; фамилия Арфанг тут же окутала присутствующих своей аурой. Ремиж ещё раз перечислил собравшихся: каждая команда была тандемом из старшего хирурга и интерна; к ним добавились врач и медсестра анестезиологи, медбрат и медсестра хирургического блока и сам Тома — всего тринадцать человек; все они готовились войти в стерильное пространство операционной, в неприступную крепость, в секретную зону, открытую лишь для избранных, обладавших тайными знаниями; чёрт возьми, подумал Тома, до чего же много народу.
Блок был готов. Бестеневые хирургические лампы заливали операционный стол белым светом; все осветительные приборы, собранные в круглый букет, были направлены на тело Симона Лимбра, которое только что переложили с каталки и которое до сих пор казалось живым, спящим: невозможно было смотреть на это тело без волнения. Молодой человек находился в центре комнаты — и он был сердцем мира. Вокруг лежащего словно очертили стерильную зону, границы которой не мог нарушить ни один из тех, кто не участвовал в операции: ни к одному предмету нельзя прикасаться, ни один из них нельзя было испачкать; органы, которые медики собирались изъять, стали святыней.
