Не могу описать, что я испытал, нашего языка или моего скудного запаса слов не хватает, чтобы передать мое глубочайшее волнение. Амадис меня почувствовал или узнал по запаху или с помощью странной интуиции людей его расы, «людей космоса», как говорил касик Дулхан.
Мгновенно исчезло мое нечистое желание выступить в роли вершителя «морального правосудия», если я застану Мохамеда одного. Я перестал ощущать кинжал, который носил плотно прижатым к боку.
Клетка была большая — в таких собирали группами перевезенных из Америки индейцев, чтобы потом передать их получателям.
Между прутьями высунулись руки Амадиса. Я высек огонь огнивом и осветил его удлиненное, лошадиное, как у его отца, лицо с волосами не очень черными и прямыми. Его кожа и худоба говорили об истощении и болезненности. На голом плече виднелся узорный след от ожога, который он получил, опрокинув горшок с кипящим снадобьем колдуньи. Кандалы на руках были цепью соединены со столбом в центре клетки.
Я положил руку ему на голову. Снова высек огонь и взглянул ему в глаза, но не нашел в них ответного блеска, они были тусклы, как стоячая вода.
Я вскрикнул от удивления. В закоулках моего мозга отыскались слова общего языка индейцев равнин. Я взял его костлявые, холодные руки, растер их. Он дрожал.
Амадис прошептал, что Нубе, его сестра, жива, а Амария умерла.
Кажется, мне стало стыдно, но втайне я был счастлив. Мое прошлое возвращалось, завладевало мной, делало меня искренней. Как в приливах и отливах непредсказуемого моря к тебе возвращаются исчезнувшие ракушки, так сегодня я обрел вновь моего сына, мою кровь. И этот сын был заперт в клетке, его считали получеловеком, товаром, свежепривезенным «заморским» товаром.
Потрясенный, я потерял всякий контроль над собой. Я попытался кинжалом сломать прутья клетки. Напрасно! Как я ни колотил по ним, я только остался без сил. Я выкрикивал имя сына, мои титулы. Мною овладела бессильная (как обычно) ярость правого человека. Наверно, я был похож на сумасшедшего.
Мне удалось не попасть в лапы наглых сбиров Ареналя, и я в смутном свете этого утра позора и счастья решил поскорей бежать на улицу Пимьента, чтобы там, собрав остатки сил и здравого смысла, организовать борьбу за свободу и жизнь моего сына Амадиса.
Все прочее уже не имело теперь никакого значения.
НАХЛЫНУВШЕЕ НА МЕНЯ СТРАННОЕ СПОКОЙСТВИЕ позволило мне разумно организовать все свои действия в этот важнейший для меня день. Я вел себя как полководец во время сражения — возбуждение сменилось холодным расчетом, столь необходимым в момент опасности.
Я приказал донье Эуфросии приготовить обильное мясное блюдо, употребить все мясо, что было в доме, и дать мне бутыль свежей воды, самой прохладной, со дна водоема.
— Для чего все это вашей милости?
— Для моего сына, он болен и незаконно посажен в клетку на Аренале.
Изумленная Эуфросия промолчала и принялась за работу.
Я надел черный костюм. Отыскал берет с не очень истрепанными перьями. И поскольку у меня звание капитана, вынул из сандалового сундука старый меч, больше поврежденный в кораблекрушениях, чем в героических битвах. Портупея была совсем никуда — ремни скручены, как иссохшие змеи. Я дал ее донье Эуфросии — пусть смажет оливковым маслом или какой-нибудь мазью, чтобы размякли.
Время уже подходило к полудню. Я взял с собой Эуфросию, и мы пошли в конец Ареналя, за Склад королевской древесины.
Довольно легко миновали стражу и с помощью нескольких крупных монет — сбира. Я сказал, что индейцы присланы мне из Флориды и что Эуфросия будет два раза в день приходить с водой и пищей. Положение было нелегкое.
Они все лежали. Их было восемь. Полуголые. Двое дрожали от лихорадки, и их цепи звенели словно бубенцы.
У Амадиса глаза были серо-голубые. Кожа — только чуть посветлей, чем у остальных. Взгляд отсутствующий, будто погруженный в очень грустные воспоминания.
— Это мой сын, Эуфросия, и я прошу тебя относиться к нему соответственно.
Амадис взял съестное, а воду мы налили в миску, которую он подставил. Пленники лежали на песке, поэтому было не так уж грязно. Но как только он поставил туда еду, ее облепили мухи.
Я снова взял руки Амадиса. Заставил его медленно выпить прохладную воду. Я видел, что это стоило ему больших усилий и что ему очень хочется лечь наземь ничком, как лежали остальные, которые, похоже, только хотели поскорей умереть, уйти из этого ада в чистые и спокойные пределы смерти.
Я направился в Администрацию, находившуюся в одном из зданий рядом с Воротами Трианы.
Со спокойствием для меня несвойственным, я стерпел нерасторопность тамошних чернильных крыс и дождался, пока меня принял чиновник, отвечающий за грузы.
— Я капитан и губернатор Альвар Нуньес Кабеса де Вака. Я хотел бы узнать, почему заперты в клетках люди возле Склада королевской древесины и зачем они здесь…
— Индейцы?
Он порылся в бумагах, отдал распоряжение другим чинушам. Они принялись перебирать списки, накладные, квитанции о погрузке и выгрузке.
— Индейцы предназначены для севильского кабальеро, дона Фонтана де Гомеса. Здесь они находятся по контракту для пересылки в Гент, для изучения.
— Я требую немедленно выпустить их на свободу. С ними обращаются, как с преступниками или со скотом.
Чиновник изобразил улыбку.
— Ваша милость должны принять во внимание, что это индейцы. Если их освободить, они сбегут и очень скоро по гибнут. Было уже несколько таких случаев. Те, кого оставляли на свободе, убегали и через два-три дня их находили мертвыми… Они не знают, куда идти, что делать. Это же индейцы…
Сражаться в этой инстанции было бесполезно. Я ведь должен был скрывать, что речь идет о моем сыне! Могли бы оспорить мое отцовство, у меня же не было свидетелей, знавших мою индейскую семью.
Я слышал о грязных торговых делишках Фонтана де Гомеса, наглого выскочки. Мне рассказывали, что он тайком от властей привозил в качестве рабов индейцев и индеанок, присылаемых якобы «по контракту» для изучения или «особых задач».
В эти часы лихорадочного волнения я наметил два плана. Один был внешне мирный. Он состоял в том, чтобы, ссылаясь на папскую буллу в своем обращении к власти военной и административной, которая ведает портом Севильи, получить разрешение на освобождение. Вторая идея заключалась в применении прямого действия — собрать своих друзей, которые захотят меня понять, и ночью освободить Амадиса.
К имени Фонтана де Гомеса, хозяина борделя, харчевни и новомодных уборных, прибавился новый титул. Он стал владельцем моего сына!
Я отправился в Архиепископский дворец, где меня приняли весьма холодно. Со мною говорил молодой семинарист, вероятно делающий карьеру в инквизиции, и он сказал, что папская энциклика, на которую я ссылаюсь, в Севилье неизвестна, они ее не получали, и, во всяком случае, она не рассчитана на прямое, так сказать, юридическое применение. По его мнению, она является не более чем выражением абстрактной мысли папы.
Я мог бы обратиться к своим родственникам из семьи Падилья, связанным с кардиналом. Но они отнеслись бы к моей просьбе неохотно, считая меня человеком опустившимся и даже еретиком, стыдясь суда надо мной, когда меня осудили и отказали в апелляции.
С большей надеждой я решил обратиться к священникам монастыря Санта-Клара, которые меня знали благодаря Лусинде.
Я объяснил Лусинде все как есть. То есть открыл ей большую главу моих секретных воспоминаний, которую держал в тайне даже от нее.
Лусинда проявила благородное участие. Она побежала поговорить с каноником. Хотя у меня было плохое мнение о нем, он был возмущен. Он подготовил мне краткое письмо для помощника нунция. Прервал свой завтрак и отправился со мной в служебные помещения резиденции нунция.
Когда попадаешь в чрезвычайную ситуацию, люди, которых мы, судя по поверхностным впечатлениям в повседневной мелкой суете, любим или презираем, оказываются совершенно иными, способными действовать куда более энергично, чем мы сами. Каноник шел широким шагом атлета. Он не говорил об Амадисе как о моем сыне, а только осуждал торговлю рабами-индейцами. Категорически потребовал, чтобы мне выдали копию с заверенной подписью буллы «Sublimis Deus».
Вот что значилось во врученном мне тексте:
«Мы, хотя и недостойные, поддерживаем на земле власть нашего Господа. Мы полагаем, что индейцы суть настоящие люди, не только способные понять католическую веру, но, как мы знаем, желающие усвоить ее. Такие индейцы и все те, которые в дальнейшем будут обнаружены христианами, не могут быть каким-либо образом лишены свободы или своего имущества, хотя бы они еще не были обращены в веру Христову. Они смогут законно пользоваться свободой и своим имуществом и не будут рабами, а все, что противу сего будет сделано, не приведет ни к чему и не принесет никакой пользы». Подтверждаем подпись папы Павла III.
