Постой, а как же мой Бертран? Он ведь так и умрёт с голоду в машине, если я улечу.
— Есть! — слышу я радостный вопль кого-то из быков. Плохо слышу, будто через наушники с «чумачечей весной».
— Готова, шалава! Я её снял!
Фу, как вульгарно…
Нет, парниша, обломись. Не тот ты охотник, который может снять такую птицу как я. Правда же, Серёж?
— Ага, — кивает он белокурой мальчишеской головой, не отрываясь от Моцартовой сонаты. А хвостатые ноты снимаются с крышки фортепиано, выстраиваются клином и летят вслед за мной — вверх, вверх, вверх… До самой земли.
Преступник Николай не любил милиционеров, и у него была трудная судьба с двумя ходками, распавшимся браком и неоконченным высшим. Милиционеры тоже взаимно не любили Николая и при каждом удобном случае старались доказать ему свою нелюбовь. Случаи подворачивались часто, потому что Николай был неисправимый преступник. И милиционеры доказывали — у них всё получалось, почти как в кино. В тот день Николай пошёл на дело, хотя, скажем прямо, дел у него не было никаких, кроме как нарушать закон. Таковы все преступники и Николай был не исключение. Когда он уже грабил банк, и у него была на лице маска, а в руках пистолет, а очередь возмущалась, что у неё заканчивается обеденный перерыв, вдруг что-то пошло не так. Если говорить конкретно, оказалось, что вернулся охранник банка. Точнее говоря, вернулась. Потому что это была женщина-милиционер, она отлучилась в туалет как раз когда Николай пришёл на дело, а теперь вернулась и поражалась тому, как быстро изменилась ситуация, пока она писала, и её звали Любовь. Любовь была настоящей русской красавицей с длинной тугой косой и симпатичной, хотя и поношенной, пилоткой. На груди её непорочно поблёскивал значок за доблестную службу сотрудника эм-вэ-дэ. Ещё у неё был холодный разум, горячее сердце и чистые руки, по Дзержинскому, который, впрочем, давно в милиции не в моде. Она жила одна (что неудивительно при наличии погонов старшего сержанта), но со многими. Вернувшись из туалета, милиционер Любовь совсем не долго удивлялась ситуации, потому что сумела быстро её оценить. Быстрая и правильная оценка ситуации — это главное, что необходимо любому сотруднику эм-вэ-дэ, потому что никогда не знаешь, где тебя поджидает встреча с правонарушителем и во сколько ему это обойдётся. — Преступник Николай, я должна вас задержать! — громко объявила милиционер Николаю, который как раз складывал деньги в саквояж, а кассир была бледная и ничего не понимающая. Её звали Татьяна, но чаще — Танюха. — Задержи меня, золотко, задержи, — отозвался преступник Николай и рассмеялся в лицо Любови аморальным намёком, ведь у него был пистолет. Он и не знал, что милиционер Любовь была из тех русских женщин, которые коня в избу. И хотя у неё тоже был пистолет, и Николай догадывался об этом, но сейчас на его стороне были преступный умысел и безапелляционная готовность совершить ещё более тяжкое преступление. А также на его стороне была очередь, которой хотелось, чтобы всё поскорей закончилось, и кассир Танюха могла бы продолжить обслуживание граждан. А власть у нас вообще принято не любить. Милиционер Любовь проигнорировала антиморальный намёк закоренелого преступника, но учла его и поняла, как нужно действовать. — Пойдём? — многозначительно произнесла она, кивнув на закуток, в котором отдыхала в обеденный перерыв. — Задержу. Несмотря на всю многозначительность интонации, Николай понял Любовь совершенно однозначно, но это сейчас не входило в его планы, хотя и было жаль — у него уже несколько месяцев не было ничего такого, а кроме того ему было бы очень приятно поиметь в лице Любови всю ненавистную милицию разом. И именно это и стало решающим фактором, перевесив сомнения. Положив в саквояж последнюю пачку купюр, он кивнул и ответил: — Ну, пойдём. И они пошли. После того, как Николай сделал с Любовью всё, о чём мечтал долгими тюремными ночами, и вытянулся на топчане довольный и радостный за всю милицию, Любовь очень внезапно пристегнула его наручниками к батарее и объявила: — Всё, преступник Николай, вы задержаны! И ещё она объяснила ему, что он имеет право хранить молчание и всё такое. Но Николай ничего хранить не стал, а очень громко объявил Любови, что она мусорская сука. Однако, деваться ему было некуда во всех смыслах этого выражения. Любовь и наручники очень похожи друг на друга, это почти одно и то же, а любовь уже полыхала в груди Николая. В груди Любови она тоже трепетала, подобно вечному огню на ветру в сквере Памяти. Вот такая странная штука любовь, вдруг сметающая всякие там баррикады и сводящая вместе людей, стоящих по их разные стороны. — Даже и не знаю, что с тобой делать, преступник Николай, — покачала головой Любовь. — Если не знаешь, что следует делать, лучше не делай ничего, — посоветовал Николай. — Любовь — река, полюбишь и зэка, — вздохнула милиционер Любовь. — Любовь — что винтовка, полюбишь и ментовку, — симпровизировал преступник Николай. И потом он открыл Любови свою душу. Он поведал ей всю свою жизнь, от памперсов до тюремной решётки, и про то, как стал преступником. — Жизнь легла несмываемым пятном на мою душу, — закончил он свой рассказ. — Иногда нужно сдавать душу в химчистку совести, — мудро и образно изрекла милиционер Любовь. — Или хотя бы пользоваться «Ванишем» доброты. И потом Любовь тоже открыла ему свою душу и рассказала всю свою жизнь от изношенной пилотки до роддома. И она достала из лифчика ключ от наручников, но сначала они с Николаем страстно поцеловались. Когда за Николаем приехала машина с неработающей мигалкой, а прапорщик Васильев дышал перегаром, всё было уже решено, и в банке оставались только кассир Танюха и очередь… Преступник Николай с Любовью эмигрировали в Свазиленд или в Лобамбу, где и находятся поныне в федеральном розыске. Любовь согревает Николая своим горячим сердцем, направляет холодным разумом и удерживает его преступные наклонности в своих чистых руках. Бывший преступник Николай работает полицейским. Они очень любят друг друга и часто с нежностью вспоминают прошлое, а когда нежность становится невыносимой, бурно занимаются любовью. Их сексуальные игры однообразно разнообразны: Любовь в милицейской форме надевает на преступника Николая наручники и прессует. А он поёт ей страстную песню в исполнении Боярского и Тереховой "Любовь, зачем ты мучаешь меня?!" Так они и живут, долго и счастливо, и умирают в один день (точнее — в одну ночь), на одной кровати, чтобы утром родиться вновь.
Если долго смотреть с моста вниз, можно увидеть реку.
Нет, не так.
Если долго смотреть с моста вниз, можно не увидеть реку.
Жёлто-зелёная — такого вот невзрачного цвета — вода несёт к дамбе бумагу, щепки, консервные банки, дерьмо, трупы и отжившие своё презервативы. Это ни разу не фигура речи — в воде действительно полно презервативов. А презервативы полны жизни. Мёртвой квинтэссенции жизни.
Небеса тяжелы — они беременны дождём и вот-вот родят.
Человек на мосту следит за поплавком; удочка в его руках похожа на меланхолически поникший член, слишком тонкий, чтобы быть актуальным. Леска — это та единственная, слабая, нить, что связует человека с реальностью, от которой он давно отказался. Пёс, сидящий рядом, тревожно принюхивается к миазмам реки, воображая себя первой собакой. Наверняка это сука или кобель.
Рыбы, которые живут в реке и не по-наслышке знают о её подводных камнях, могли бы, при желании, сотню раз клюнуть на поникшего целлулоидного мотыля, но Красная книга не позволяет им попасться на эту удочку. Мотыль — бездушное творение рук человеческих — никогда не станет той жертвой, которая способна искупить правду жизни. Он не отказывает себе в удовольствии отомстить своему создателю. О, Франкенштейн техногенного времени!
Из поезда, с грохотом проносящегося по мосту, можно увидеть реку с мёртвыми презервативами и задуматься о смысле бытия, но пассажиры пьют чай. Проводницы пьют чай. И нездоровая старушка со вставной челюстью, в седьмом купе, тоже пьёт чай. А машинист спит, и ему снится, что он — машинист поезда. Такова диалектика жизни, во всём её непроглядном и неприглядном мракобесии.
Где-то часы бьют полдень, где-то рождаются люди. Где-то они умирают, забыв посмотреть на часы. Когда полдень, часы и смерть соединяются воедино, где-то рождается будущий машинист поезда, призванный прийти на смену ушедшему. Переселение душ тоже не обходится без человеческого фактора. Иногда карма стоит не дороже прошлого, не дороже бумажки с надписью "Билет на поезд".
Когда полдень, смерть и часы сходятся в одной точке, колёса поезда вдруг отрываются от рельсов. Скрежеща костями, лопаясь в сочленениях, хрустя хитином пластика и металла, бессильно громыхая бесконечностью ног, состав испуганно поднимается на дыбы и, проламывая ограждения моста, устремляется вниз. Река принимает его в свои объятия, привычная ко всему. Верная супруга своих берегов, она изменяет им с поездом — легко и непринуждённо, без ненужной манерности и кокетливых "нет", которые "да".
