— Не материться, я сказал! Мы кто? Мы что — как те? Мы грязь?
— Да хватит вам… Ждать значит ждать. Мы ж не мешки таскаем — отдыхаем!.. Еще пивка?
— Уже не лезет… А, давай!
— Открой и мне.
Они умолкли, дав простор иным шумам: шипенью открываемых пивных жестянок, шлепкам ослабших волн, уж полчаса как поднятых большой и медленной баржой там, где-то на большой воде, и лишь сейчас достигших заводи; потокам музыки, все еще хлещущим из магнитол автомобилей, приткнувшихся у пляжа в тени сосен, из отдаленных павильонов и киосков; звону мяча и непонятным, пусть и близким, частым и резким, будто выстрелы, хлопкам где-то за соснами; как только раздавалась трель свистка, хлопки, как по команде, умолкали.
Стремухин отлежал живот, перевернулся, тихо охнув, на спину и сел. Увидел заводь: там еще барахтался бедняга аквабайкер, не в силах оседлать свой аквабайк; потом Стремухин поглядел на столик с малолетками: они уже смотрели друг на друга, но ни она, ни он молчание нарушить не решались, как если бы нарушить его первым означало признать свою неправоту.
Она решила сдаться и сказала:
— Что, так и будем?
Рыжий не ответил; он покраснел и отвернулся.
— Не хочешь говорить со мной — ну, просто расскажи чего-нибудь. Случай какой-нибудь из жизни. Или сказочку.
Стремухин испытал неловкость и закрыл глаза.
Рыжий сказал:
— Я мало знаю сказочек. Когда-то знал, да все куда-то делись.
— Ты напрягись и вспомни, для меня… Ну хорошо, не для меня; для нас.
Рыжий напрягся. Он трудно, словно на подъеме в горы, задышал, стараясь вспомнить что-нибудь, похожее на сказочку, и вновь внезапно ощутил прилив горячей крови к коже, вновь устыдился и еще больше покраснел. Он исподлобья посмотрел в глаза подруге — они не думали смеяться и, не желая никого в себя впускать, подернулись подобием дремоты. Она ждала. Лишь бы начать, подумал рыжий, да и начал:
— Жил-был давным-давно один совсем счастливый человек.
— Один?
— Точнее, два совсем счастливых человека…
— Продолжай.
— Да, жили они в городе…
— В деревне.
— В деревне, но и не совсем в деревне — недалеко от города… И вот однажды тот счастливый человек сказал другому человеку…
— Другой.
— Ты не перебивай. Сказал: мне нужно в город за покупками. А та ему и говорит: что ж, поезжай. И не забудь купить конфет, мороженого, спрайта. Отправился он в город на автобусе…
— Нет, он поплыл на корабле.
— На корабле… Верней сказать, на лодке. Не перебивай.
Рыжий умолк. Прислушался к себе, надеясь продолжение услышать, но не услышал ничего. Сказал, оттягивая время:
— А в это самое время…
— Ну дальше, дальше, дальше, продолжай, — поторопила его рыженькая и передразнила: — А в это самое время…
…Синий автобус марки «ПАЗ» шел в направлении окраины по Олимпийскому проспекту города Мытищи. Окна автобуса, заросшие снаружи жирной пылью, были к тому же изнутри задернуты рогожками; свет проникал в салон лишь сквозь переднее стекло. Девять мужчин молчком сидели в полутьме салона. Девять пар глаз скупо помаргивали в круглых прорехах трикотажных масок. Мужчинам было душно ехать в масках, они бы предпочли надеть их в деле, но командир велел им ехать в масках: не по уставу или по необходимости, скорее в целях воспитательных: чтобы никто из них не вздумал вдруг почувствовать свою отдельность. И сам он тоже ехал в маске, но втайне сознавал свою отдельность, как это и пристало командиру. То есть Кромбахер, как его звали меж собой мужчины в масках, был убежден, что в головах у них у всех сейчас должны быть одинаковые мысли, всего верней, осколки таковых, подобные слепым осколкам зеркала, разбившегося прежде, чем зеркало успели втиснуть в раму. Своими собственными мыслями Кромбахер любовался — и словно бы со стороны. Они со стороны ему казались снимками чудесной фотокамеры, повисшей на космической орбите.
Щелчок и вспышка — разом целый континент впечатан в мозг, к примеру, Африка: парит стервятник над саванной; лев гонится за антилопой гну; поймал, валит ее без жалости и жрет, начав жрать с живота; а вон и тонконогие, лиловые, пузатые от голода младенцы, и тучи вялых мух качаются у них над головами; вон слон идет, ни на кого даже не смотрит; а там, на севере, в пустыне — куда ни погляди, барханы и оазисы; вон муэдзин вверху поет и стонет, внизу раввин талмудит — и простодушный маленький араб бредет себя взрывать в толпу хитрющих маленьких евреев. Щелчок — Европа: гордый Гибралтар в британских цепких лапах; испанцы на скалу глядят с тоскою; их толпы бацают фламенко, на стадионах бьют быков; кровь брызжет на песок, и женщина с гвоздикой в волосах вздыхает томно, глядя в эту кровь, и в кровь прикусывает губки; у немцев же повсюду наводнение, там воды Рейна захлестнули автобаны и подтопили стены древних городов; там ветер, дождь; там жуть: с покатых крыш сползает в воду черепица; в Париже ясно и спокойно, с горы Монмартр там слышится шарманка, играет и аккордеон… Щелчок — Россия; большущая, а вся вместилась в снимок: Калининград собрался ужинать на западе, Хабаровск завтракает на востоке, вон, между ними где-то и Рязань (Кромбахер, усмехнувшись, вспомнил: там грибы с глазами), вон и Воронеж (Кромбахер фыркнул: хрен догонишь), а в самом фокусе — Москва с ее кремлевскими рубиновыми лампионами, с ее рекламами, с ее едва ползущими потоками автомобильных светляков; щелчок — Москвы бескрайняя окраина; щелчок, щелчок, щелчок — вон перекресток на окраине с бетонной станцией метро и с минимаркетом, а в минимаркете — щелчок — за холодильником-прилавком стоит Земфира в синеньком переднике с белой сборчатой каймой, стоит и врет, что замужем; а попросить ее достать с высокой полки кильки или гречку — такие формы колыхнутся, такие волны всколыхнут в набухшем сердце и в набрякших жилках — придется, чтобы их унять, дождаться конца смены, встретить Земфиру, взять ее пальцами за локоток, потом — повыше локотка, где уже мягко, потом в глаза взглянуть, сказать: «Земфира, я же не железный!». В ответ услышать: «Железный, не железный… вы ж женатый!» — «Земфира, погоди, не вырывайся, но при чем здесь это?»… Кромбахер мысленно руками замахал, не вынимая их на самом деле из карманов, и головою замотал, пусть голова и оставалась неподвижной: не смей, не смей о минимаркете, о колыханиях Земфириных не смей, иначе разом потеряешь всю свою высокую отдельность!.. Он молча обругал себя страдальцем в самом неприличном смысле, прогнал Земфиру прочь из головы и вновь нацелил на планету свой орбитальный объектив. Но, оказалось, кадр уже поплыл, пропала резкость, вся земля подернулась какой-то мутноватой дымкой. Отчаянным мыслительным усилием Кромбахер попытался эту дымку разогнать и что-нибудь опять увидеть сквозь нее, но не увидел ничего, кроме подобия лица, как если бы его, Кромбахера, лицо вдруг отразилось в ней, но нет, оно ничуть не походило на его лицо — и точно было не чужим. Кромбахер вздрогнул, на мгновение предположив, что видит отраженье Бога, из-за его, Кромбахера, плеча тоже глядящего на землю, но, повнимательней вглядевшись в смутные, как тень холма в воде, черты, он с неохотой и досадою узнал лицо ведущего любимой передачи «Мир нараспашку» Колупеева — и прежде, чем успел спросить себя, что делает в его отдельных мыслях доступный всем телеведущий Колупеев, внезапный скрежет тормозов вернул его из не доступных никому высот на плоскую и битую дорогу.
«ПАЗ» встал. Из-за плеча водителя Кромбахер видел зад стоящей впереди «тойоты»; ее правый поворотник помигивал — и правый глаз Кромбахера невольно замигал ему в ответ. «Тойота» тронулась, «ПАЗ» — следом; Кромбахера качнуло в тесном кресле. Вслед за «тойотой» ПАЗ свернул направо. Кромбахер понял: миновали Пирогово. Он оглянулся на бойцов. Их одинаковые головы, обтянутые трикотажем, дружно покачивались от плеча к плечу. Сейчас Кромбахер думал о них с нежностью: ребятушки… Он думал: отобрал законный выходной — и хоть бы кто из них поморщился или посмел вопросы задавать. Как вызвонил — все собрались, построились и без вопросов влезли в «ПАЗ»: вези, Кромбахер!..
В автобусе запахло гарью. Кромбахер приподнял рогожку на окне. Тяжелый черный дым слоями поднимался над обочиной. Похоже было, там горели автомобильные покрышки или обрывки рубероида — Кромбахер толком и не разглядел. Он опустил рогожку; закипая, отвернулся от окна: какое свинство, свинство, свинство! Повсюду, только подними рогожку, свинство; никто не может положить ему конец, поскольку все решили положить на всё с прибором. Нельзя, нельзя ложить с прибором! Иначе: гарь и вонь; иначе получается такое, что получилось буквально вчера. Отправил Люсю с сыном оттянуться в Бухте Радости — вернулась Люся вся в слезах, и сын, поглядывая на нее, тоже похныкивал. Какой-то хачик, гад, нагрел ее на шашлыке и чипсах, короче, обсчитал и накричал, когда жена пыталась выцарапать сдачу с тысячи рублей. В общих чертах, пусть и по-бабьи бестолково, жена сумела описать лавчонку хачика и ее местоположение: если от пристани идти — по левой стороне, от въезда на машине — справа; покрашена зеленой краской, но без вывески. Жаль, Люся не запомнила, откуда и какая лавчонка хачика по счету, но имя хорошо запомнила: Артур. Он и не думал ей, понятно, представляться, но она слышала: другие хачики ему кричали: «Артур! Артур! Иди сюда, Артур! Будем картошку с маслом кушать!».
