— Потом?.. Где и когда?
— В Германии Гитлера...— нехотя проговорил Шульгин.
— И однако не кто-нибудь, а сестра Ницше, как известно, подарила Гитлеру трость своего брата, выгравировав на ней: «Первому сверхчеловеку».
Зал возбужденно забурлил.
— Протестую! — вскочил Горский.— Обвинение переходит все положенные границы!
— Протест принят,— объявил председательствующий.— Прошу придерживаться сути дела.
Но Федоров — и, казалось ему, все вокруг — не ощущал, что Кравцова «перешла границы». Напротив... Однако лицо Татьяны пылало багровыми пятнами — не было в тот миг человека, которого она ненавидела бы сильнее, чем Кравцову. Но ярость в ее глазах мешалась с мольбой...
Кравцова была безжалостна.
— Итак, свидетель, вы внушили своим «ученикам», как вы их называете... Внушили, что победа добывается «любой ценой и всеми средствами». Кто же из троих, на ваш взгляд, был способен наиболее полно усвоить подобные... принципы?
И снова над залом повисла давящая, насыщенная дыханием множества людей тишина.
— Самым перспективным представлялся мне, помнится, вот этот юноша, с краю... Кажется, Виктор?.. Ну, выходит, память мне пока не изменила.
Федоров опустил глаза и вытер с горячего лба испарину.
— Какие же качества подсудимого внушали вам особые надежды? Техничность, умение быстро усваивать различные приемы? Или — жестокость, беспощадность в бою?
— Все вместе,— проговорил Шульгин с усмешкой в голосе.— Но что это значит, может понять только каратэк. Для этого мало изучить одно руководство...
— К сожалению, нам пришлось изучить помимо руководства по каратэ еще и акт судебно-медицинской экспертизы... Разумеется, вы не считаете, что к нему имеет прямое отношение ваш способ воспитания «героя из героев»?
— Не считаю. И прошу учесть, что в понятие «сверхсилы», «сверхмощи» каратисты вкладывают прежде всего духовную мощь, духовное совершенство.
Голос Кравцовой налился еще большей язвительностью:
— С этой целью, ради духовного совершенства, вы и демонстрировали школьникам порнографические фильмы?
— Если хотите — да.
Кто-то в зале длинно присвистнул.
— Не поясните ли, что означает ваше «да»?
— О, с удовольствием!... Я не думаю, что картины Джорджоне или Гойи, все эти «Венеры» и «Махи», развивают в подростках целомудрие. Но разве вы сами не назвали бы ханжой всякого, кто запретил бы школьникам посещать художественные галереи и созерцать классику? Хотя эротики и будем честными, секса там предостаточно. И уж куда больше, чем в живом, здоровом человеческом теле. Почему бы юноше не видеть человека таким, каков он есть, без прикрас? А Джорджоне... Его картины тоже когда-то считали порнографией.
— Вы полагаете, порнофильмы тоже когда-нибудь признают великим искусством?
— Не исключаю. Во всяком случае, тут есть благая цель: раскрепостить человека, освободить от многих веков лицемерия...
— И стыда?..
Суд объявил перерыв. Федоровы сидели, дожидаясь, пока толпа выйдет, освободит проход, чтобы тоже выйти.
В перегретом, накалившемся от солнца зале нечем было дышать. «Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир..,» — жгло Федорова.— «Она должна быть безучастна к страданию. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя...» И еще: «При слове совесть (или культура?..) я хватаюсь за пистолет...» «Да, да, но все это — там и тогда. А это — здесь и сейчас, под боком...
Под боком?.. Под сердцем. Вот куда он забрался, этот красавец мужчина, «беспредельный человек...». Федоров помнил, каким восторгом горели глаза у Виктора, когда он рассказывал о своем наставнике — всех затмил для него этот «сверх», «супер», «юбер». Кто он? Откуда взялся? А откуда взялись те? Взялись и повели за собой — «хайль!.. хайль!..» — тысячи юнцов, «расковывая», «раскрепощая» «белокурых бестий»!
«Когда ученик готов, приходит учитель»,— вспомнилось ему индийское изречение.
— Вы преувеличиваете, Алексей Макарович,— сказал Конкин, улыбаясь — не слишком веселой, скорее ободряющей улыбкой,— я заметил, вы часто преувеличиваете — в ту или в другую сторону...
Они прогуливались перед зданием суда, Конкин был ниже Федорова почти па целую голову и потому, должно быть, компенсируя этот недостаток, голос его звучал особенно наставительно.
— Весь парадокс в том,— оборвал его Федоров,— что наши школы, комсомольские собрания, куча мероприятий, газеты, книги, театры — все, все у нас в руках, но приходит такой человек и — один! — кладет нас всех на лопатки! Как это получается, можете вы объяснить?..
— И опять-таки вы преувеличиваете...— Конкин закусил нижнюю губу.
— Только не на этот раз!..
4«Когда ученик готов, приходит учитель».
Приходит Гитлер. Приходит Муссолини. Приходит Франко. Приходит Пиночет. Приходит фашизм, утверждаясь в Германии, в Италии, в Испании, в Чили. Приходит, хотя условия в каждой стране — разные, история разная, традиции разные. В каждой стране фашизм имеет свой колорит, свои национальные формы, подчас это может сбить с толку... Если забыть о главном, что делает фашизм фашизмом,— его звериную суть.
Так, говоря о Германии, можно — и должно!—при анализе ситуации, сложившейся к 1933 году, иметь в виду и охвативший страну кризис, и страх монополистического капитала перед революцией, и отсутствие союза между коммунистами и социалистами, то есть народного фронта, и, разумеется, Версаль... Можно и должно при анализе ситуации, возникшей в Италии перед «походом на Рим», говорить о факторах примерно того же характера. Но отсюда еще далеко до объяснения того феномена, что в этих странах высокой духовной культуры внезапно, с быстротой и неодолимостью чумной эпидемии, возникает «новый порядок», ориентированный на тьму и мракобесие, нравственный обскурантизм, дикие, кровавые инстинкты...
До объяснения этого еще далеко, если даже учесть, что в подобные эпохи (замечено Эрнстом Генри! — А. Ф.) «фюрерами нации», «отцами народа» и т. д. становятся, как правило, подонки с уголовным прошлым, садистскими наклонностями, для них понятия совести и морали, не только звук пустой, а — нечто беспредельно враждебное, подобно крестному знамению для нечистой силы в средневековой легенде.
Но эти подонки (в этом их сила и опасность!) совершенно естественным для них образом апеллируют к самому низменному в человеке. К его животному, казалось бы — давно преодоленному началу. К пещерным, точнее — допещерным инстинктам, которые в душе человеческой могут дремать всю жизнь, не просыпаясь, тем более — не беря верх над воспитанными в человеческом обществе чувствами. Но при благоприятных условиях эти инстинкты в состоянии пробудиться, поднять голову, ощерить пасть...
Однако всегда ли, везде ли возможно такое Возрождение (или Пробуждение?..) Зверя?
Нет. Для меня несомненно, что здесь необходимо еще и особое состояние души. Ослабление ее защитных средств. Ее нравственное оскудение. Ее деградация.
Можно назвать это еще и предательством. Изменой. Чему?.. Человеческому в человеке.
Шесть тысячелетий человечеством совершалась колоссальная работа, по миллиметру создавался, накапливался тонкий, тончайший слой культуры, как называют его историки, «ноосфера» — по терминологии Вернадского и Тейяра де Шардена. Разрушить этот слой легко, для этого требуется простая лопата, откованный в кузне лемех. То есть самые примитивные средства, которые соответствуют примитивности подонка, выступающего в роли «вождя нации» и т. п. Один подонок (Гитлер) говорит: «Я освобождаю вас от предрассудка, который именуется совестью». Он — освободитель. Он расковывает, снимает с человека кандалы. Кандалы культуры, морали, долга, ответственности. Другой подонок (Муссолини) провозглашает: «Нет ничего истинного, все дозволено. Это будет девизом нового поколения».
«Все дозволено...» Не в этом ли — главное искушение и великий соблазн?..
Но прежде — до какого опустошения должна дойти душа! До какой безысходности, какого мрака! В каком тупике оказаться! До какого отчаяния опуститься, чтобы предпочесть ораториям Баха — волчий вой!.. Вертикальной походке — четвереньки!.. Мукам созидания — радость убийства!..
