Ах, вот как? Девочке было жаль безработного бродягу, умершего морозной ночью? Ну так вот, все улажено! До чего же легко воскрешать персонажей! Неожиданная развязка или неправдоподобный поворот. Достаточно самой малости: «Вот тут-то он и заметил посреди стола толстый конверт..» Значит, теперь этот тип не умрет! Вот только одна загвоздка — он перестал вызывать такое сочувствие. Психология так быстро изменилась. Маленький фокус в ресторане — и пачка денег в конце концов досталась сбежавшей из дома девушке. Ловко сработано! Впрочем, еще через несколько глав я устрою так, чтобы она потеряла свою добычу.
Вот так, сидя на этой террасе, плывущей над шумом Марселя, я вернулся к прежней деятельности романиста-поденщика и вновь испытал ощущение всемогущества, от которого слегка подташнивало. Всемогущества, умещающегося между пером и бумагой.
Наконец я поднялся со стула. Оперся на старинные перила. Посмотрел на море. Я понятия не имел, где сейчас может быть Лейла, но я начал за нее беспокоиться, вспомнив, как обреченно она сказала: «Не надо было вам этого делать. Я испугалась…» Возможно, мое проклятое и неудержимое желание по чему-нибудь колотить, внезапная прихоть повиноваться лишь собственным мускулам, когда на меня нападает этот странный зуд, навлекли на нее опасность. А ведь мне казалось, будто с этими припадками ярости, с внезапной потребностью лупить по чему попало, кого попало, уже покончено. Но почему? Почему? Впору задуматься, не способствовало ли то, что я годами мирно растрачивал всю свою энергию, стуча по клавишам или водя пером, не помогало ли это удерживать на расстоянии или держать под спудом желание все разнести на куски…
Дожидаясь возвращения Лейлы, я перечитал свою тяжеловесную прозу, испытывая все возрастающую неудовлетворенность и ощущение, что на этот раз все выглядит еще более случайным, чем прежде. И тогда я положил перед собой новую стопку белой бумаги. Глубоко вдохнул теплый воздух и начал все сначала.
Шульц проснулся еще до рассвета с неожиданным ощущением, что ему стало намного лучше. Лежа в оцепенении, он наслаждался полной неподвижностью и ждал, чтобы в прямоугольнике окна показался едва приметный голубоватый свет. Ему показалось, что время сделалось вязким и тяжелым. Время совсем застряло. В другом месте. Потом он убедил себя в том, что, если он перестал чувствовать свое тело, это произошло потому, что тело перестало что-либо значить. Тело стерто, удалено из общества здоровых тел, действующих в этом мире. Уже забытое, исчезнувшее тело. Вот потому он ничего и не чувствует. Какое блаженство!
И теперь Шульц мог предаться размышлениям. Он стал думать о том, что, когда маленькому человеку приходит время родиться, он никогда не бывает один. С ним еще молодая и сильная женщина, его родная мать, которая держит руки на животе и смотрит в темноту, прислушиваясь к схваткам, прислушиваясь к малейшим признакам близкого появления на свет живого младенца. Значит, когда кто-то рождается, непременно есть два человека, и они вместе, два существа, одно в другом, и они связаны куском плоти, пуповиной. Конечно, они вот-вот навсегда разъединятся, но разрыву предшествует это волшебное и непонятное единение.
И напротив, когда старому человеку приходит время умереть, с ним совсем никого нет. Люди умирают без матери и без пуповины! И никакая ниточка плоти не связывает вас с кем бы то ни было. Люди умирают в страшном одиночестве, даже если рядом сиделка, другой умирающий или близкий человек. Их голоса слабо просачиваются в боль или бесчувственность обезболивания. Каждый делает, что может. Но никакая ласка, никакой взгляд, никакое слово не могут добраться до того, кто входит в смерть, до того, кто падает в темную область, которая начинается почти сразу за той трясиной, в которой увязают нежные слова, безнадежные слова.
Вот так рассуждал Шульц. «А меня, — думал он, — могла бы проводить эта стыдливая черненькая девочка. Не моя родная дочь — она так далеко, и от нее у меня остались лишь выцветшие картинки времен ее детства и моей молодости, нет, эта девочка, которую случай поместил у меня на пути. Однако и речи быть не может о том, чтобы позволить ей присутствовать в эту поганую минуту. Мне надо будет от нее отделаться».
Шульц искал способ покончить с этим как можно быстрее: закрыть глаза, отпускать по одному ощущения и ждать содрогания, после которого умрешь, как уснешь. Он продолжал лежать. Ему было хорошо, он был не вполне достаточно мертвым. Он надеялся, что сможет сохранить ясно осознанное намерение с этим покончить до решающей минуты. В противоположность доисторическому человеку, старавшемуся укрыть от ветра крохотный язычок угасающего огня, он хотел оберегать свое угасание.
И тогда он с бесконечными предосторожностями встал. Запершись в ванной, тщательно вымылся, побрился, надел последнее оставшееся у него чистое белье. Продолжая хладнокровно заниматься этими приготовлениями к казни, он кивнул своему отражению в зеркале и помахал себе рукой — словно попрощался насмешливо. Надел свой старый костюм. Влез в ботинки и медленно их зашнуровал. Повязал галстук под воротником своей единственной рубашки. Затем подошел взглянуть на спящую Лейлу и заметил, что во сне она покусывает белый краешек простыни. Слегка наклонился над спящей красавицей. Потянулся к ней губами, вовремя опомнился. И только легонько коснулся ее лба указательным и средним пальцами.
Утром они двигались среди белизны и тумана. Вокруг них лежал почти ровный, сплошь запорошенный белым пейзаж, ивы здесь были похожи на сказочные парики, а облепленные снегом ограды — на позабытые гирлянды. Деревушки из нескольких домов, закрытые трактиры, слепые стены. В первом же местечке покрупнее Шульц остановился на площади, с трудом вылез из машины, но настоял на том, чтобы самому пойти узнать, проезжают ли здесь какие-нибудь автобусы, которые связывали бы этот медвежий угол с каким-нибудь маленьким городком, где был бы вокзал. Местные жители, несколько удивленные, произносили какие-то названия, указывали направления, но так и не сошлись не только насчет расписания, но даже насчет дня недели.
Более или менее уверившись, что в конце концов автобус здесь проедет, Шульц вернулся к Лейле. Она испугалась, увидев, как он бледен, но он, собравшись с силами, твердо произнес:
— Вот здесь мы с тобой и расстанемся, детка!
Лейла нахмурилась, тряхнула кудрями. За очень короткое время она успела привязаться к Шульцу. Этот скиталец сохранил человеческое тепло, которое ее успокаивало. Ей нравилось, как он сомнамбулически ведет машину, весьма приблизительно направляясь на юг. Она мгновенно привыкла к его задыхающемуся, хриплому голосу. К его жестам, то резким, то очень мягким.
Она встревожилась, внезапно услышав о том, что они расстаются.
— Прямо сейчас? Вот здесь?
— Извини. Я уже не смогу сделать то, что сам тебе предложил. Все было правдой, мне тогда действительно захотелось проделать часть пути вместе с тобой. Я обольщался насчет своего состояния. Когда-нибудь все действительно подходит к концу, доходит до края… Даже если ты ни слова не понимаешь из того, что я тебе говорю…
— Но…
— У тебя вся жизнь впереди. Ты увидишь, дорога ничего не значит.
Это было не первое разочарование Лейлы. Почему столько неудачников и столько неудач? Ей трудно было смириться с тем, что этот человек вот сейчас, среди бела дня, бросит ее так же внезапно, как увез с собой посреди ночи.
Площадь снова опустела. Шульц едва держался на ногах и потому затащил Лейлу в ближайшее кафе, а там рухнул на банкетку. Машинально поправил галстук и отряхнул темный костюм, как будто эта неуместная элегантность помогала ему держаться. На рассвете, лежа в постели, он плавал в беспредельной и безболезненной слабости, но теперь ломота во всем теле и жжение в груди возвращались. Голову словно тисками сдавило.
— Послушай, Лейла, я должен остаться один. Мне необходим покой. Я не хочу впутывать тебя во все это. Сейчас мне кажется, что я еще способен сам остановить маятник. Самая последняя моя роскошь! Если я стану слишком долго ждать, я начну цепляться за жизнь, выйдет смешно и уродливо. И это захватит меня врасплох, ночью. Я уйду омерзительно. Я не хочу тебя такому подвергать. Так что я ухожу…
— Я пойду с вами.
— Вижу, ты ничего не понимаешь.
— Но вы же не умрете, не позволите себе умереть? Это полный бред! Это глупо! Надо что-нибудь сделать…
— Нет, это очень просто. И легко. Во всяком случае, я на это надеюсь. Знаешь, мы с тобой недавно знакомы, и я не хочу ни о чем тебя просить, но самый лучший подарок, который ты могла бы мне сделать, — это не суетиться и спокойно вот здесь и прямо сейчас со мной проститься.
— Не хочу!
Шульц с первых же минут заметил эту ее деятельную решимость.
