Больная сердито поглядела на Лету.
– Она уже сидела, поэтому я…
– Давайте, я сделаю, смотрите внимательно.
Сестра умело превратила бинт в тугой чулок и снова усадила больную. Та ещё недовольнее покосилась на Лету.
«Как могу, так и помогаю, хоть бы спасибо сказала, – мрачно подумала Лета. – Обнаглели здесь пациенты, дальше некуда. Их бы в обычную больницу, где за каждую клизму заплатить надо, а не сунул санитарке за утку, так чтоб ты сдох».
Настал час обеда, а Лета всё ещё ни разу не присела.
– Отдохните, – несколько раз предлагала старшая сестра, но Лета отказывалась, она сюда не время отбывать пришла, а работать.
Буфетчик, забористый ветеран военно-морского флота, повез по палатам еду.
– Привет, девчата!
– Здравствуйте, – шелестели с кроватей «девчата».
– Общий стол, для диабетиков, постный, – бодро сообщал буфетчик, сверяясь по тетрадке с разблюдовкой.
– А диабетикам сегодня что?
– Суп из цветной капусты, тефтели с гречей.
– А постный?
– Суп овощной, плов фруктовый, компот из вишни.
– Ой, давай, что ли, постный.
– На здоровье!
Лета хватала тарелки, кружки, хлеб и ставила на выдвижные столики.
Наконец, лежачие были накормлены с ложечки, посуда вымыта, наступил тихий час, и Лета, которую подташнивало от голода, пошла пить чай.
На столе в сестринской распаривался круглый как колобок, заварной чайник, пахнущий смородиной и варёной мятой. Вокруг тесно сидели и стояли с чашками в руках добровольцы, сёстры и братья милосердия и ученицы сестринского училища. Лету, как самую тощую, дружно посадили в угол – туда нужно было забираться, перелезая через стулья.
Лета с интересом оглядела компанию. Одна из добровольцев, со старинным трудным именем, оказалась монахиней из подмосковного монастыря, это она принесла сушёный смородиновый лист и мяту, выращенную послушницами. Лета подозрительно оглядела монахиню – зачем добираться на электричках в такую даль и бесплатно работать в больнице, если в монастыре она и так трудится задаром? Наверное, здесь работа легче и выбор дел свободнее, пришла к выводу Лета. Свято верившая в свои собственные благородные помыслы, всех остальных она выводила на чистую воду. Ещё одним добровольцем оказалась чернокожая студентка, приехавшая из Камеруна. Лета вглядывалась в яркие глаза с яичными белками, в щербинку между белоснежными зубами и темные губы, просвечивающие сквозь коралловый блеск, и пыталась найти ответ – зачем молодая африканка бесплатно ухаживает за белыми парализованными старушками и слабоумными матушками? «Чтобы насладиться своей властью», – пугаясь собственных мыслей, подумала Лета. Она никак не могла поверить, что жительница нищих земель переживала те же душевные порывы, что и она сама. Ей всегда казалось – в жарких, гниющих, жестяных странах равнодушны к смерти детей и стариков, ведь там их много. Голодные привыкли видеть болезни и смерть, и потому не испытывают сострадания, невозможно же горевать постоянно. Оценив подобным образом каждого добровольца, Лета эгоистично решила, что все они пришли работать по каким угодно причинам, но только не тем, что чувствовала она. Ей с наслаждением думалось, что никто не испытывал таких тонких, стремительных волнений, как она сама. Лета подозревала пьющих чай соратников в тайном душевном удовольствии – делают добро ради самих себя, ради своего возвышения в собственных глазах. И уж точно никто не вступил в ряды добровольцев с высокой, смелой, почти противозаконной целью – презреть главный символ капитализма, деньги.
Убить вора, евшего народный хлеб. Этого нельзя было произнести вслух – уже несколько лет в России была наготове статья об экстремизме, разжигании вражды, и оскорблении чувств богатых людей. За слово «вор» судили даже после смерти. Но Лета бесстрашно жаждала предъявить человечеству всю несправедливость устройства мира, разоблачив её собственным жертвенным подвигом.
Брат милосердия, похожий на рыбака, средне-высокий, стройный, с волосами, вьющимися каменными перстнями, вынул из микроволновки миски с пшеничной кашей, сваренной на воде, и сёстры подлили в каждую постного масла. Из контейнера с надписью: «Просьба не закрывать крышку плотно – хлеб плесневеет», достали нарезанный батон, положили на тарелку, и, произнеся молитву, принялись за трапезу. Простодушие этой пищи – каша с постным маслом и хлебом и чай из сушёных трав, – тронуло Лету. Трапеза была доказательством её собственного воззрения: мясо рибай, устрицы, трюфели, бриллиантовая икра и золотое мороженое – подношения лицемерию, злу, подлости и предательству. Питаться нужно самыми простыми блюдами, сложные соусы и изощрённые десерты – от лукавого.
Лета оглядела едоков. Было ясно – сидевшие за столом не только не испытывали обиды или зависти к тем, кто ел в ресторанах и искренне считал важной частью жизни средиземноморскую диету, а наоборот, считали свою пищу лучшей. Лета взглянула на брата милосердия. Почему он здесь работает? Ясно, что зарплата в бесплатной больнице, особенно по взглядам Москвы, пособническая. Лета сразу отвергла мысль, что сёстры и братья – неудачники, не сумевшие коммерчески устроиться в жизни, напротив, здесь витал дух бодрости, крепости, чистоты и обретения себя. Но что может заставить умного, вибрирующего смехом, манкого парня выносить судна и ворочать парализованных стариков? «От армии косит», – догадалась Лета и успокоилась, это была понятная причина.
– Долго ещё бегать? – дружелюбно спросила она.
– Что?
– Я говорю, вам сколько лет? До двадцати семи еще далеко?
– А, понял. Я уже отслужил, сразу после школы, в радиоразведке.
– А вы женаты? – Лета понимала бестактность своих расспросов, но она должна была наконец-то раскусить этого брата, понять тайные мотивы его бескорыстия.
– Пока нет. Патриарх советует, прежде чем принять решение о браке, встречаться не менее года.
– Вы так и будете всю жизнь здесь работать? – с напором спросила Лета.
– Я недавно спрашивал совета у нашего епископа, он сказал, что мне нужно стать православным врачом, обещал помочь с учёбой.
Лета, ненавидевшая чьи бы то ни было советы, удивленно примолкла.
Все негромко, но оживленно переговаривались.
– Так хочу постриг! – с жаждой произнесла сестра.
– А вы молитесь, и непременно исполнится, – утешала монахиня.
– Ездила в монастырь, призналась настоятелю, что дочь не замужем и бабушка больна. Сказал, не имею права оставлять близких людей без присмотра. Сказал, не благословит, пока не решу все свои заботы в миру.
– Да, в монастырь нельзя бежать от семейных проблем.
– Знаю. А если дочь никогда замуж не выйдет? Что ж, мне её всю жизнь караулить?
– До 25 лет – ваша забота, а после – её.
– Давайте торт доедать, – снова напомнила старшая сестра. – Завтра среда.
Лету развеселила возможность чревоугодничать в рамках отведенного уставом времени.
Сестра достала из холодильника упаковку с остатками медовика. Брат разрезал его на кусочки размером с зажигалки, все потянулись с ложками, перебирая губами. Лета взяла пустую коробку – переложить на край стола, и увидела, что поверх нарисованных медовых сотов приклеен жёлтый стикер с написанной от руки запиской.
– За здоровье раба божьего…, – прочитала Лета и поняла, что кто-то из родственников лежащего в отделении больного таким кондитерским образом просит сестёр милосердия помолиться за выздоровление близкого человека.
Она взглянула на сестёр. Ничего не понимая в церковной жизни, да и не интересуясь ею, Лета, тем не менее, догадалась, что молитвы сестёр исполняются, потому что бог, или творец, или кто там есть всемогущий исполнитель желаний, любит их за небесную скромность.
В пользу этой версии говорила внешность сестёр. Лета и сама презирала лакированные каблуки, накладные ресницы и ногти, расписанные под китайскую хохлому. Но она вместе с папой стриглась у стилиста, раз в месяц прилетавшего в Москву из Италии, выщипывала брови, пользовалась туалетной водой и блеском для губ, и иногда покупала воинственную одежду от сына известного дизайнера, который своевременно и ожесточённо боролся с гламуром. А сёстры были истинными, какими задуманы и родились на свет. Они как будто знали о каждом человеке что-то, чего не понимали все остальные. В принятии себя в первоначальном облике, без прикрас и притягательных уловок, виделось достоинство, которому Лета позавидовала. Без помады, солярия, фитнеса и наращённых волос сёстры, все узкие и тонкие, с голубиными головками, казались бледными, почти бесплотными. В них была сила телесной слабости, которая нужна не для борьбы со злом, а для того, чтобы зло боялось даже приблизиться, понимая тщетность своих попыток. Казалось, сестёр ничто не могло испачкать, так они были крахмально-чисты.
