Ее щеки пылали таким же цветом, когда в воскресенье вечером Хубертссон спустился в кухню на свой первый пансионный ужин.
— Садись во главе стола, — храбро выпалила Маргарета, дав тем самым понять, что она уже не маленькая девочка, обязанная звать его «дяденька» и делать книксен. Хубертссона ее лихость позабавила. Он сразу сообразил, отчего ее глаза спорят блеском с лаком на стульях. Но на это свежее молодое мясцо его не тянуло. Ему хватало жаркого с картофельным пюре, горошком и морковкой, кисловатого студня и маринованного огурца. Все это великолепие он залил темным сливочным соусом, острый запах которого, соединивший ароматы уксуса, анчоусов, лаврового листа и черного перца, еще час после обеда обретался во всех углах дома.
Так сидели они все пятеро в полной тишине у обеденного стола, разложив на коленях новенькие салфетки, и сосредоточенно жевали. Биргитта с белой копной на голове и грубо подмазанными глазами. Маргарета с конским хвостиком и пунцовыми щеками, Кристина в новых очках, съехавших на нос, и напряженная Тетя Эллен с разгоревшимся на щеках кухонным румянцем. Она чуточку расслабилась только после того, как Хубертссон положил себе третью порцию.
— Вы уж извините меня, — смутился тогда он. — Обычно я столько не ем. Но все такое вкусное!
И все засмеялись. Даже Биргитта.
Вообще-то в тот год Биргитта смеялась не слишком часто — у нее умерла мама. Конечно, после этого она словно выплакала всю свою неуклюжую детскую строптивость. Но боль немного улеглась, а Биргитта все равно не стала такой, как остальные. Она уже не кричала и не дралась, но верхняя губа у нее постоянно оттопыривалась в гримасе глубочайшего презрения.
А когда подошел к концу ее весенний семестр в седьмом классе, Биргиттой овладела железная решимость. Вечер за вечером за кухонным столом у Тети Эллен она твердила одно и то же: до чего неохота идти в восьмой. Ведь это же добровольный выбор, значит, можно и не идти, если не хочется. К тому же дядя Гуннар обещал ей место на «Люксоре», стоит ей только попросить. Она лишь фыркала, когда Тетя Эллен пыталась втолковать ей, что работать на фабрике — невелика радость. Радость? Да кто же работает ради радости? Работают, чтобы деньги получать. А на «Люксор» даже четырнадцатилетних принимают, только вкалывай.
Кристину поразило тогда необыкновенно уважительное отношение Тети Эллен к Биргиттиной работе. Теперь стало куда важнее не дать остыть Биргиттиному ужину, чем проверить их с Маргаретой уроки. Потому что хоть Кристина и была на три месяца старше, а Маргарета — всего на одиннадцать месяцев младше Биргитты, та стала отныне взрослой, а они обе все еще считались маленькими.
Тетя Эллен не протестовала против Биргиттиной манеры одеваться. Она с готовностью доставала швейную машинку, стоило Биргитте захотеть новые джинсы или юбку. Почти все ее юбки были такими тесными, что сквозь ткань отчетливо проступал холмик Венеры. Ее это весьма устраивало, судя по довольной улыбке, с которой она оглядывала себя в зеркале холла. У нее есть все, что нужно: пышная грудь, круглая задница торчком и завлекательный треугольник посреди юбки.
Она уделяла много времени своим волосам, начесывая их и прыская лаком, пробуя новые стрижки и прически. Но, собираясь на выход, выглядела она всегда одинаково: огромная копна сахарной ваты на голове, губы подмалеваны белым, а глаза — черным. Раггарша.[14]Настоящая раггарша, а не какая-нибудь трусиха, что боится заложить вираж покруче.
У Кристины Биргитта вызывала отвращение. Было что-то омерзительное и в этой колыхающейся белой плоти, и в вечно полузакрытых глазах. Не говоря уже о её кисловатом запахе, отныне наполнявшем Пустую комнату, даже когда Биргитты там не было. Впрочем, не она одна теперь вызывала у Кристины отвращение. У Хубертссона, например, были противные пальцы, у Стига Щучьей Пасти — безобразный рот. Иногда Кристине казалось, что даже в Тете Эллен есть нечто отвратительное. По утрам, когда она готовила завтрак в одной ночной рубашке и халате, от ее тела по всей кухне распространялась слабая, но едкая вонь. Из-за этого запаха Кристина изменила собственные привычки. Теперь она выходила к завтраку одетая, умытая и причесанная, и когда от Тети Эллен уж слишком сильно пахло, она просто подносила свою свежевымытую ладонь к лицу и дышала запахом мыла. От него щипало в носу.
Только Маргарета не вызывала отвращения. Она не становилась отвратительной, даже когда Биргитта пыталась сделать из нее собственную копию — потому что как ни усердствовала Биргитта, не жалея расчесок и лака, помады и туши, — надолго преобразить Маргарету ей не удавалось. Не проходило и получаса, как Маргарета уже напоминала мокрого енота: начес обвис, помада съедена, а тушь расплылась вокруг глаз черными кругами. Тетя Эллен смеялась и отправляла ее умываться. Дуреха!
Иногда Биргитта даже брала Маргарету с собой на субботние вылазки. В такие вечера обе толклись в холле перед зеркалом, а Тетя Эллен, стоя в дверях кухни, оглядывала их поверх очков. Говорила она при этом мало, никогда не делала замечаний и очень редко критиковала. Казалось, тут она складывала с себя полномочия, полагая, что не вправе судить о том новом и непонятном, что зовется жизнью подростка.
Однако о том, чтобы и Кристине хоть раз отправиться вместе с ними, даже речи не заходило. Наверняка на то имелся молчаливый и неоспоримый вердикт Биргитты. Впрочем, ее открытая враждебность, остывая, превращалась в равнодушное презрение. Биргитта полностью вычеркнула Кристину из своего сознания, а если изредка и упоминала ее, то непременно прибавив какое-нибудь издевательское замечание, и старалась не отвечать, когда Кристина к ней обращалась. Кроме того, она выработала специальный взгляд, предназначенный одной только Кристине: быстро глянуть на нее и так же моргнуть. Мокрица, говорил этот взгляд. Я тебя в упор не вижу, и не надейся!
И все-таки Кристине были известны все подробности Биргиттиной жизни. Маргарета совершенно не умела хранить секреты: каждое утро за те полчаса, которые занимала дорога в гимназию, Маргарета передоверяла Кристине все, что накануне вечером Биргитта доверила ей самой. Поначалу она хихикала: поблескивая глазами, она сообщила Кристине имя мальчика, который первым снял с Биргитты лифчик, и кличку другого мальчика, который в это время засунул руку ей в трусы. Но с каждым месяцем Маргаретина улыбка делалась все более натянутой. И погасла совсем, когда однажды утром она распахнула телефонную будку и указала пальцем на стишок, нацарапанный изнутри на стенке. Кристина поправила очки и прочла: «Ах, быть бы мне Биргиттой тоже...»
— Молчи! — прикрикнула Маргарета, зажимая ей рот ладонью.
Кристина вытаращила на нее глаза: неужели она и так бы не замолчала, поняв, что написано на стенке? Как могла Маргарета подумать, будто у нее повернется язык произнести эти гадкие слова?
Дрожащей рукой она принялась рыться в портфеле, ища пенал, и, достав свою самую тоненькую шариковую ручку, которой обычно только переписывала набело сочинения, аккуратненькими штрихами стала зачеркивать нацарапанные буквы. Какой идиот это написал, он даже орфографии не знает!
Маргарета заплакала, прислонившись к стене будки, горько, как ребенок, зарыдала, постепенно сползая на пол. Речь ее сделалась невнятной, но сдерживаться уже не было сил, теперь ей пришлось рассказать самое ужасное:
— И в школе говорят, она спала в прошлую субботу с тремя парнями... А когда я спросила ее, она ответила, что не помнит, что слишком много выпила. И еще смеялась!
В животе у Кристины трепыхнулась паника. Изо всей силы вдавливая ручку в стену, она провела еще один штрих поперек нацарапанной буквы, уже понимая, что это бессмысленно. Этих слов не истребить. Никогда.
Уверенность тяжким камнем пала внутрь тела. Кристина всегда знала, что однажды это произойдет. И вот она наступила — катастрофа.
Хелена уже стоит в дверях, когда Кристина отпускает четвертого больного.
— Как Хубертссон? — понизив голос, спрашивает Кристина.
— Ничего, вроде получше, — так же приглушенно отвечает Хелена. — Я только что выходила купить ему пару бутербродов. И вам купила... Пойдемте!
Кристина бросает взгляд на медицинские карты на столике возле двери. В приемной дожидаются по меньшей мере еще два пациента.
— А я успею?
— Да ясное дело. Надо ж вам поесть... Пойдем, пойдем.
Хубертссон все сидит у письменного стола, но уже развернул кресло к середине кабинета и спиной к компьютеру. Прежде Кристина никогда не обращала внимания на заставку на экране его монитора, а теперь замечает, что она изображает черный космос и тысячи звезд. И подымает брови: Хубертссон не станет делиться своим скринсейвером с кем попало. Пожалуй, Черстин Первая права, назвав ту больную его фавориткой.
