Когда З. Демиркол вышел на улицу и увидел, как много выпало снега, он обрадовался, словно ребенок, подпрыгивая от радости, два раза выстрелил в воздух и прокричал: "Да здравствует турецкая нация, да здравствует республика!" Толпа, находившаяся перед дверью, разошлась по сторонам. Некоторые, боязливо улыбаясь, смотрели на них. А другие остановились, словно извиняясь за то, что раньше обычного возвращаются домой. З. Демиркол и его друзья побежали вверх по проспекту Ататюрка. Они выкрикивали лозунги, разговаривали и кричали, словно пьяные. Старики, которые шли, то и дело проваливаясь в снег и опираясь друг на друга, и отцы семейств с детьми, прижавшимися друг к другу, захлопали им в некоторой нерешительности.
Веселая троица догнала Ка на углу Малого проспекта Казым-бея. Они увидели, что Ка их заметил, но отошел на тротуар, под дикие маслины, словно давая дорогу автомобилю.
— Господин поэт, — произнес З. Демиркол. — Пока они тебя не убили, тебе надо их убить. Ты понял?
В этот миг Ка забыл стихотворение, которое он все еще не написал и которое впоследствии назовет "Место, где нет Аллаха".
З. Демиркол и его товарищи двигались вверх по проспекту Ататюрка. Поскольку Ка не хотел идти за ними следом, он повернул на проспект Карадаг и заметил, что в голове у него от стихотворения уже не осталось и следа.
Он ощутил то чувство вины, которое испытывал в молодости, выходя с политических собраний. Ка стеснялся не потому, что на тех политических собраниях были только обеспеченные дети буржуа, жившие в Нишанташы, а оттого, что в большей части их разговоров было слишком много по-детски чрезмерно преувеличенного. Он решил продолжить путь и не возвращаться в отель, надеясь, что забытое стихотворение вспомнится.
Он увидел, что несколько любопытных, обеспокоенных увиденным по телевизору, выглядывали в окна. Трудно сказать, насколько Ка был в курсе тех ужасных событий, что произошли в театре. Выстрелы начались до того, как он покинул театр, возможно, и эти залпы, и З. Демиркола он посчитал частью постановки.
Он сосредоточил все внимание на забытом стихотворении. Почувствовав, что на его место пришло другое стихотворение, он стал придерживать его где-то в уголке своей памяти, чтобы оно развилось и стало более совершенным.
Издалека послышалось два выстрела. Эти звуки исчезли в снегу, не отразившись эхом.
Как прекрасно падал снег! Какими огромными снежинками, как решительно, словно вовсе не собираясь останавливаться, и как безмолвно! Широкий проспект Карадаг представлял собой спуск, под снегом по колено исчезавший в темноте ночи. Он был белым и полным тайн! В красивом трехэтажном здании муниципалитета, оставшемся от армян, совершенно никого не было. Сосульки, свисающие с дикой маслины, соединились с сугробом, возвышающимся над автомобилем, которого под ним не было видно, и эти сосульки создали прозрачный занавес — наполовину изо льда, наполовину из снега. Ка прошел мимо окон одноэтажного пустого армянского дома, наглухо заколоченных досками. Слушая собственное дыхание и звуки своих шагов, он чувствовал, что способен решительно отвернуться от зова настоящей жизни и настоящего счастья, призыва, который будто слышал впервые.
В крошечном парке со статуей Ататюрка, напротив особняка губернатора, не было никого. Ка не заметил никакого движения и перед зданием Управления финансов, которое сохранилось со времен русских и было самым пышным зданием Карса. Семьдесят лет назад, после Первой мировой войны, когда войска царя и падишаха ушли из этого района, здесь находилось правительство независимого турецкого государства с парламентом. Напротив находилось старое здание армянской постройки, разрушенное английскими солдатами, поскольку оно было резиденцией правительства того же упраздненного государства. Не приближаясь к зданию, которое строго охранялось (сейчас это была резиденция губернатора), Ка повернул направо и направился прямо к парку. Он уже было оказался перед другим армянским домом, таким же красивым и печальным, как и другие, как вдруг увидел на краю соседнего участка земли медленно и тихо, как во сне, приближающийся танк. Поодаль, рядом с лицеем имамов-хатибов, стоял военный грузовик. На нем было мало снега, и Ка понял, что грузовик приехал недавно. Раздался выстрел. Ка повернул назад. Он спустился по проспекту Армии, избегая полицейских, которые пытались согреться в будке с обледеневшими окнами перед особняком губернатора. Он понял, что сможет сохранить новое стихотворение у себя в голове и связанное с ним воспоминание, только если вернется в свою комнату в отеле, не выходя из состояния этого снежного безмолвия.
Он был на середине спуска, когда с противоположной стороны улицы послышался шум, и Ка замедлил шаг. Два человека пинали дверь Телефонного управления.
На снегу показался свет фар автомобиля, а затем Ка услышал приятный шорох гусениц танка. Из черной гражданской машины, подъехавшей к Телефонному управлению, вышел какой-то солидный человек, которого Ка видел недавно в театре, когда собирался уходить, и вместе с ним вооруженный человек в шерстяном берете.
Все они остановились перед дверью. Начался какой-то спор. По их голосам и тому, что было видно в свете уличного фонаря, Ка понял, что перед дверью стояли З. Демиркол и его спутники.
— Как это у тебя нет ключа! — сказал один. — Разве не ты главный начальник по телефонам? Разве тебя сюда привезли не для того, чтобы ты отрезал телефоны? Как это ты забываешь свои ключи?
— Городские телефоны можно перерезать не отсюда, а с новой станции, которая находится на Вокзальном проспекте, — сказал начальник.
— Это восстание, и мы хотим войти сюда, — сказал З. Демиркол. — А если захотим, пойдем и в другие места. Понятно? Где ключ?
— Сынок, этот снег через два дня прекратится, дороги вновь откроются, и государство призовет всех нас к ответу.
— То государство, которого ты боишься, — это мы, — ответил З. Демиркол, повысив голос. — Откроешь или нет?
— Я не открою, пока не получу письменного распоряжения!
— Сейчас посмотрим, — сказал З. Демиркол. Он вытащил револьвер и два раза выстрелил в воздух. — Ну-ка, возьмите и прижмите его к стене, если будет упорствовать, расстреляем, — сказал он.
Никто не поверил его словам, но все же вооруженные ружьями люди З. Демиркола приставили Реджаи-бея к стене Телефонного управления. Они слегка подтолкнули его вправо от окон, оказавшихся у него за спиной, чтобы не испортить их. Снег в том углу был мягким, и начальник упал. Они извинились и, взяв за руки, подняли его на ноги. Они развязали его галстук и связали ему руки сзади. В это время они разговаривали между собой и пообещали, что до утра уберут всех предателей родины в Карсе.
По приказу З. Демиркола они зарядили ружья и выстроились напротив Реджаи-бея, как палачи. Как раз в это время издалека послышались звуки выстрелов. (Это был предупредительный залп, который сделали солдаты в саду общежития лицея имамов-хатибов.) Все замолчали и стали ждать. Снег, падавший весь день, почти прекратился. Стояла необычайно красивая, волшебная тишина. Через какое-то время один из них сказал, что у старика (тот вовсе не был стариком) есть право выкурить последнюю сигарету. Они вставили Реджаи-бею в рот сигарету, сверкнули зажигалкой и, заскучав, пока начальник курил, начали ломать дверь Телефонного управления прикладами ружей и ногами в солдатских ботинках.
— Жаль государственного имущества, — сказал начальник, стоя в стороне. — Развяжите меня, я открою.
Они вошли внутрь, а Ка продолжил свой путь. То и дело слышались редкие звуки выстрелов, но он обращал на них внимание не больше, чем на вой собак. Все его внимание было сосредоточено на совершенно неподвижной красоте ночи. На какое-то время он остановился перед старым пустым армянским домом. Затем с почтением наблюдал за сосульками, свесившимися с веток, похожих на призраки деревьев в саду и на развалины какой-то церкви. В мертвом свете уличных бледно-желтых городских фонарей все выглядело так, будто появилось из печального сна, и Ка охватило чувство вины. С другой стороны, его сердце было полно благодарности к этому безмолвному и забытому краю, где его душа вновь наполнилась стихами.
Поодаль на тротуаре стоял юноша, решивший пойти посмотреть, что происходит, из окна появилась его рассерженная мать, она ругала его и звала домой. Ка прошел между ними. На углу проспекта Фаик-бея он увидел двух мужчин своего возраста, в волнении выходивших из лавки сапожника, один был довольно крупным, а второй — хрупким, как подросток. Это были двое влюбленных, которые вот уже двенадцать лет, сказав своим женам: "Я иду в чайную", тайно встречались в этой пахнущей клеем лавке; узнав из новостей по телевизору, постоянно включенному у соседа наверху, что выходить на улицы запрещено, они заволновались. Ка повернул на проспект Фаик-бея и, спустившись на две улицы вниз, заметил напротив лавки танк, стоявший рядом с дверью, около которой Ка был утром, и эта дверь была открыта в сторону прилавка, где лежала форель. Танк, как и улица, был словно мертвый и такой неподвижный и стоял в такой волшебной тишине, что Ка сначала решил, что в нем никого нет. Но люк открылся, оттуда показалась голова и сказала ему, чтобы он немедленно возвращался домой. Ка спросил, как пройти к отелю "Снежный дворец". Но солдат еще не успел ответить, как Ка заметил напротив темную типографию городской газеты «Граница» и понял, как вернуться.
