Нам нельзя было ничего говорить, ты что.
Я работала горничной на КПП. Но меня и на территорию выпускали. В доме, когда ремонт или чего-то, — приходилось мыть тоже, все эти там статуэточки протирать, окошечки... Но моющие, конечно, там были — о-о!.. И шу-маниты, силиты,и... Все эти пемолюкс— это не чета вообще: там и... как они... чистить чем, эти блестели чтобы, краны: багиклин...ой! И даже таких я и в магазине-то не встречала, какое-то ещё... кумкумит...ой, не знаю, чего там не было! Мыло камей,представляете, всё это дорогое: и перчатки, и тряпочки — и одну за одной, сколько хотела столько брала, вот эти жёлтые, по двадцать пять рублей тогда были, мягенькие, я ей сегодня помыла — и выбросила! Вот не считались, действительно, люди...
Но не дай бог прошёл кто, следы, надо протереть сразу; то с пылесосиком, то запрыгну окошки помыть... (хихикает)Со всех сторон и зимой и летом всё протирали, чтобы вообще не было никаких, ни пылиночки — ни с улицы, ни с этой стороны...
Хотели старшей поставить горничной. Я говорю: «Э не-ет!..»
У меня ребята на КПП молодые, я им — то пирогов напеку, то приеду с работы каких-нибудь пряников быстренько напеку: подкармливала ребяток. А чё мне? Какой-то стимул в жизни же должен быть? Прихорошишься, помолодеешь...
Иду, у меня шуба-то нараспашку, волосы эти длинные развеваются, а ребята: ( шёпотом) «Глянь, глянь, Ритуська пошла!..» Наблюдают меня.
Ну, естественно, юбочка, здесь разрезик, колготочки все там эти с цветочками, босоножечки, юбочка... Моешь лестницу, со шваброй в этой юбочке возисся, а они с сумками... прут! Ребята, охрана-то: «Маргарита Иванна, дор-р-рогу!..» «Поняла!» Поднимаюсь — а тут разрезик у меня... ой, кошмар!.. ( смеётся) Андрюшка потом говорит: «Слышь, Ритусь, ну ты что ж это со своим телом делаешь?! Нет, ну чё ты делаешь-то с ним?» Я так: «Чё я сделала-то? Синяки, что ли, где?..» «Ты смотри, — говорит, — ведь ребята бесятся ходят! Не дай бог чё случится...» Я говорю: «А чё бесятся-то?» ( смеётся)
А тем более в сорок лет начинаешь ещё издеваться-то над ребятами молодыми. Каждый день поменять себе что-то, какой-то имидж, где-то покраситься по-другому, одеться, причёсочку... А это их заводило. «Риту-сик! Па-дём перекурим!» Они меня уважали, меня молодые ребята везде уважают... Но гоняли за это, вообще!
Начальство меня вызывает: «Вы не должны выглядеть лучше хозяев. Золото не носить, не краситься...» Я говорю: «Может, мне ещё это самое, платочек чёрный одеть?»
«Вот вы видите, как у нас Оксана работает горничная? Брючки, ботиночки...»
А ботиночки как в тюрьме — толстые со шнурками, и брюки такие стеклянные, синие... Я ей говорю: «Чё ты ходишь боисся? Оксан!» — «Ой, что ты, что ты, мы не должны...»
Вызывает меня тоже: «Маргарита Ивановна, смотрите, чтоб вы не плакали горькими слезами». Фафа ходит, учит меня жизни.
Я говорю: «Дочь! Ты мене жизни-то не учи. Тебе двадцать пять лет. А мне уже, — говорю, — сорок пять». Ну вот такой разговор, чисто это самое... «Я-то плакать не буду, — я ей говорю, — у меня муж - двое детей. А вот у тебе детей нет да мужа: вот ты плакать будешь!..»
Но получали, конечно, мы по тем временам — триста долларов! По бюджетам по ихним было у нас, допустим, шестьсот тыщ, или там восемьсот — ну, чтоб налоги маленькие платить. А тогда триста долларов — извините, для горничной очень даже хорошо получалось.
Но потом всё, его ж посадили... Не дай бог, думаю, заметут ещё: ай, ну на фиг. Ушла.
Но он зря, конечно... Сам виноват. Чё полез куда не надо?..
Сзвонит телефон)
А вот и мама...
Мамулик! Привет, где ты там?
Мам! слушай, во-первых, мне тут надо канистру тебе... Ага. Ага.
И вопрос тебе на засыпку: скажи, у деда... у отчима, у дяди Стёпы — какую песню-то пели на похоронах?.. Ну, какую он всегда любил песню?..
А-а, точно!.. Да тут, как говорится, корреспонденты у нас... ну да, вроде того. Рассказываю им историю. Что кричал: «на моих похоронах чтобы песню исполнили!» Ну да, да... Ну ладно, мамусък, целую, люблю, всё, давай!..
«Куда ведёт тропинка милая». Ну вот видишь? Не соврала.
«Куда ведёт тропинка милая». Пели ему. Он вообще интересный был, дед...
Я ж тебе не рассказывала: я ему тоже бутылкой-то съездила по башке! Вишь, бутылки-то у меня летали по головам...
В День молодёжи гуляли у нас на терраске. А свет-то раньше в деревне всегда воровали. И до сих пор все воруют. Счётчик — и там наверху, ну где это... провод такой делали оголённый, и с обоих сторон закидывали: кабанчики такие цепляли — и всё. Ну, и дед начал чё-то к мамке по этому делу:«такая», «сякая»!.. И раз! — её душить!., и к этому счётчику — а там два провода эти торчат!.. Я хватаю бутылку! — пустую. Пустую бутылку можно даже об ведро не разбить — я об голову ему разбила!
Так он и не знал до сих пор, царство небесное, что это я. За голову так схватился: «Ох, дочка... дочка... мне это там... в голове... осколки вытащи...»
А я думаю: «Щас я тебе, старый, ещё их поглубже туда засуну!..» Ага! (смеётся) А что ты думал!..
Вот мамке-то моей, представляешь... ( вздыхает) Первый муж резал-стрелял...
Да, отец мой. Нас с сестрой хотел застрелить. В деревенском доме поставил к стенке, ружьё зарядил... Мама только вот так ружьё успела вверх...
А когда маму пырнул, два миллиметра до сердца не достал. Ножом, ножом! Я маленькая была, помню. Светлана на руки прыгнула, сестра, прям в руки ему — и мама так вот падает... ( вздыхает) Папа был жестокий у нас...
Так что я за мамку могла... Прямо всё закипало внутри!..
Боевая, а чё!.. (смеётся) Мужа тоже вон один раз, ка-ак толкнула в пруд — в чём в Москву ехать собрался... Зато в обиду его не дала тоже, мужа-то...
Пил, конечно. Из гаражей из этих вылавливала находила, кодировала, в больницу клала... Три раза кодировала. В девяносто пятом году думала, всё уже, ему не жить. В реанимацию положила сюда, а они не справлялись. Я возвращаюсь с работы, бегу, а он: «А-а-а!!» — одеяло запутает: «Бежать отсюда!!» — всё рвёт, всё машет... Я говорю: «Ну давай я тебе укольчик сделаю, сейчас посидим с тобой и домой пойдём...» Ну, как бы нормально: там ни скандалов ему, ни нотаций... Реланиуму кольну, говорю: «Ну, давай сейчас посидим, поговорим с тобой, ты мне расскажешь...»
Он успокоится, и уже так мне: «Ну ладно. Иди! Я тут сам, без тебя. Нюрок! иди сюда, мы с тобой яблочко съедим...» (Сестре.) «Нюрок! — говорит, — иди яблочко есть...» ...Ой, да кого там было ревновать-та! Думала, всё, не выживет. Но вроде ему прокапали, пролечили, домой его перевезла, нарколога-психиатора вызвала, заплатила ей тоже денег... Денег не было в доме, конечно, двое детей...
Психиатор приехала, научила: говорит, чтоб никаких дома компаний!
А он опять где-нибудь спрячется от меня, я опять лазю ищу его...
Как собачонку в лес выводила. «Пойдём, — говорю, — прогуляемся, ну пойдём! Я тебе машину куплю, денег, — говорю, — дам, найду, только не пей...» Чем только ни уговаривала. Но не кричала никогда, не орала. И он держался: первый раз шесть лет у нас продержался. Второй раз три года. Ну сейчас вот уже — давно не пьёт. Он уже может... — друзей-то много, и в парке автобусном — он уже: «А чё это вы не пьёте, чё это вы?..» А раньше если увидит, что я выкинула бутылку пива, мог в окно выпрыгнуть за бутылкой.
Было оч тяжело. Я уже сама и уколы делала, обучилась полностью в медучилище, и работала тут на «скорой» у нас, ездила на вызыва. Вот не с этой стороны, а где морг теперь, там у нас раньше была «скорая». Я сестрой-хозяйкой работала тоже, ну и санитарила на вызывах сутками.
Ни в одной ситуации не растерялась, смело меня отпускали везде...
...Ой, в какие только ни попадала!.. Однажды едем...
Однажды едем, значит, на перевозку, вот тут на Мо-жайке сто девятнадцать, этот угол, автобусная остановка, торговый центр. Гляжу: чё-то мужик на дороге сидит. Садится — падает. Садится — падает. Ну чё, пьяный и пьяный, да? Но чего-то я говорю: «Володь, слышь, давай остановимся, с дороги хоть оттащим его...» Вот чё-то меня кольнуло. А холодно!..
Выскочила, подхожу к нему: «Чё сидишь?» А он мне только говорит: «Автобус — переехал — ноги».
Он с задней стал спускаться ступеньки и подскольз-нулся, упал, и ноги у него туда... Автобус поехал — и переехал ему. И уехал! А у него от боли... ну, болевой синдром, шок болевой — он сидит, за сумку держится, ни встать не может, ничё: подымется — ему больно, он падает.
Я без чемодана — ни обезболивающих, ничего: беру шину, под ноги ему подоткнули, халат порвала, тряпками этими привязала... Кричу: «Володь!» — он машину туда подгоняет, мы его в машину к себе, включили всё, все мигалки, орём!.. На встречку выруливаем, по встречке, с мигалкими со всеми с этими, всё, летим...
