И вот как-то раз Габриэль сообщила матери, что беременна.
Мать сперва поворчала про позор без мужа. Тихонечко, чтобы дочь не слышала. А потом — обрадовалась, разрыдалась, вспомнила всю свою жизнь. И даже хотела спросить, кто отец. Но испугалась. А потом испугалась ещё раз, когда её умная и талантливая Габриель стала её пугать тем, что будет рожать в воду. В воды. В священные воды Ганга. А то, может, и под стогом. В поле. Не решила ещё. Во всяком случае ко врачам — точно не пойдёт. Потому что они запретят ей рожать. Несерьёзно говорила. Вроде как. Вроде как над матерью шутила. Но когда срок был уж недель под тридцать — мать подступилась к дочери с серьёзным разговором, преодолевая страх. Потому что любила её больше жизни. А когда ты любишь больше жизни, переступать через инстинкт самосохранения легко и просто.
— Габриэль! Ты обязана пойти к врачу. Где это видано?! Такая умная женщина! Двадцать первый век на дворе!
— Да, мама. Непременно пойду. Уже можно. Пойду как-нибудь, — неожиданно спокойно ответила матери Габриэль, не отрываясь от очередного чтива на бог знает каком языке.
— Что значит: уже можно?! — Переспросила мать и даже смело присела на край кровати, и позволила себе отодвинуть книгу и взять дочь за подбородок. Чтобы та посмотрела ей в глаза.
— Уже никто не заставит сделать аборт. И раньше бы не заставили. Но нервы бы вымотали.
— С чего бы вдруг врачи заставляли бы здоровую молодую женщину делать аборт?! — удивилась мать.
— Ах, мама, мама! — Улыбнулась Габриэль.
Приподнялась на локте. И нежно поцеловала мать в опрятную толстую щёчку.
Мать начала встревожено кудахтать, что, конечно же, Габриэль, возможно, не так здорова, чтобы шпалы укладывать. Но ничего такого у неё нет — она её в детстве таскала по врачам. И вообще, она такая просто в папу.
— Угу, — снова спокойно отозвалась Габриэль, уже вернувшаяся к чтиву. — Вся такая просто в папу, который вдруг упал и умер посреди репетиции. — Мамуля, я в двенадцать лет поставила себе диагноз.
Мать аж подскочила.
— Нет у тебя никаких диагнозов! Никаких! Кашляешь, потому что в яслях как простудилась на сквозняках — так и пошло-поехало! А близорукая ты, потому что испортила себе глаза чтением. Нельзя столько в детстве читать, когда другие детки…
— Мама! Я пытаюсь себя контролировать! — Габриэль чуть повысила голос. — Но ты помнишь, что не всегда получается, ага?
Мать сразу испуганно замолчала.
— Не волнуйся, всё будет хорошо. Или — нехорошо. Но — будет. Если я умру — позаботься о моём ребёнке.
Мать всё ещё молчала. Но по щекам катились слёзы градом. Габриэль отложила книгу.
— Мамочка! Так хочется шарлотки. Невероятно!
Мать всплеснула руками.
— Так что ж ты молчишь!
Габриэль рассмеялась.
— Не молчу. Говорю.
Жизнь матери на ближайший час обрела смысл. Даже на три. Габриэль сперва яблоки не устроили, и мать гоняла за кислыми. Затем — сахар. Затем — тесто. Лишь пятая или шестая шарлотка наконец удовлетворила дочь. Да так, что она съела аж стограммовый кусочек! Мать была на вершине блаженства.
Ещё через три недели дочь стал мучить кашель. Куда больше, чем обычно. Мать закупила тьму сиропов и таблеток — но дочь отказывалась их принимать, мотивируя тем, что все они без пользы. Не вообще. А конкретно ей — без пользы. И часто держалась рукой за грудь. Мать знала, что дочь мучают боли в груди. Габриэль давно ни на что и никогда не жаловалась матери. Последний раз лет в пять наверное. Но мать знала, что у дочери боли в груди. При таких-то хронических бронхитах — как не быть! Потому и закупала ей сиропы, и заваривала травки, чтобы ещё большую себе боль не накашляла! Как те бронхи ещё не разорвались, тьфу-тьфу-тьфу! И к врачам никак не хочет, зараза! Говорит — ещё не пора рожать. А как станет пора — так ванну мне наберёшь! — И смеётся. Вот станет сама матерью — поймёт.
Ворчала мать в основном на кухне. Хотя и была теперь в её распоряжении отдельная комната. Но на кухне ей было уютно. С тех пор, как на пенсию вышла — только на кухне и торчала. Всё пекла, пекла… Как будто в промышленных масштабах за жизнь не напеклась. Подруг закармливала. Соседей одаривала. На кухне всегда очень приятно пахло.
Габриэль выползла во владения матери. Прозрачная — ужас! Килограммов дай бог пятьдесят при росте метр восемьдесят! На каких дрожжах забеременела-то, господи!
— Мама, сделай мне чаю с мятой.
— Вот! Молодец, что встала! Куда это годится, лежать всё время! Но я бы тебе и в постель подала, ты только крикни.
— Нет сил… кричать, — улыбнулась Габриэль.
Мама подала дочери чай с мятой, лимоном, мёдом… Всё, что полезно при бронхите. Дочь взяла чашку, подошла к окну и… потеряла сознание. Осколки фарфора разлетелись по полу. Мать, всегда такая ворчливая и суетливая, вдруг стала действовать быстро и сосредоточено, как спецназовец. В себя дочь ей привести не удалось — и она немедленно вызвала Скорую. Не помнила, какие слова говорила, — но приехали моментально. Да ещё и на реанимобиле.
В Скорой старый фельдшер спорил с молодым врачом. Фельдшер говорил, что у Габриэль эклампсия. Потому что давление двести на сто сорок. Врач отрицал. Фельдшер настаивал, что эклампсия не эклампсия, а написать в бумажке надо, что эклампсия. Иначе не поздоровится врачу. У них в акушерстве, что ни ургентность, то эклампсия. А если нет — так проявил настороженность, молодец! Если окажется, что это не эклампсия. А если окажется, что эклампсия, а записано хотя бы в предварительном диагнозе не было — так по головке не погладят.
Мать не понимала, о чём речь. Её волновало, всё ли в порядке с дочерью и внуком. Или внучкой. УЗИ Габриэль не делала. Не хотела знать.
Молодой врач продолжал собачиться с фельдшером. Мол, если это эклампсия, то мало просто сбить давление, что они и сделали, надо интубировать. А интубировать нельзя. Почему нельзя и что такое «интубировать» — она не поняла. Но молодой врач казался ей грамотным. Умным и талантливым. Как её Габриэль. Мать ему верила.
Как доехали — тоже не помнила. Помнила, что Габриэль в себя никак не приходила, и молодой врач даже её успокаивал, что это хорошо, что дочь её в себя не приходит. Почему хорошо? Он что-то объяснял, но она не понимала. Дрожжи бы, сахар, мука, технология — поняла бы. Но не это.
В приёмном покое все вокруг её дочери, её ненаглядной Габриэль, забегали, как умалишённые. Какой-то старый доктор, очень надёжный с виду, благообразный старый доктор сбил с ног молодого доктора, уже не Скорой, уже роддомовского молодого доктора. Сбил с ног, сперва вырвав у него из рук какую-то страшную металлическую штуку — у них тут свои технологии. И после этого мать потеряла сознание.
Очнулась она от резкого запаха нашатыря. Огромная морщинистая ручища водила ваткой у её носа. Мать Габриэль лежала на кушетке. Больше в приёме никого не было. Она попыталась подняться.
— Лежи, лежи, болезная! Что ж ты нервная такая. Мало ли кому на улице плохо станет? Вызвала Скорую — молодец! Но зачем же так переживать? Чего ты с этой паучихой в роддом-то потащилась? — раздался сочувствующий голос.
Зинаида Тимофеевна погладила плюшку московскую по голове. Точнее — пригладила выжженные перекисью растрёпанные волосы.
— Это моя дочь! — С болью и гневом выкрикнула мать Габриэль и снова попыталась подняться.
Мощная лапа санитарки вернула её на исходную.
— Прости дуру! — Поспешно протрубила она. — Так сразу и не скажешь! Ну, бывает, и колобок кузнечика родит! Да ты не волнуйся! Всё в порядке будет с твоей. И с паучонком. У нас тут не доктора, а чистые звери. Какие молодые ещё подурней бывают. Но уж если матёрые…
От этой здоровенной бабищи с её крестьянской незамысловатостью внезапно стало спокойно. Она была очень похожа на давно покойную бабку, отдавшую неразумной внучке свои отложенные похоронные.
* * *
Когда к приёму, мигая проблесковым маячком, поднеслась Скорая, на пороге курил молодой врач-анестезиолог. Блатной, амбициозный. Из тех, кто толком ещё ничему не научившись, рвётся в бой. И, разумеется, первым делом глянув в сопроводиловку Скорой и узрев там зашкаливающее давление, достал из чемодана клинок. Дежурила Анастасия Евгеньевна. Её молодой анестезиолог за человека не считал, хотя его стаж был меньше, чем даже у неё.
— Подождите! Надо позвать ответственного дежурного и вашего заведующего!
— Пока вы будете всех звать, женщина получит отёк мозга со всеми вытекающими, а то и вовсе умрёт!
Но Настя уже подскочила к ургентному звонку, а каталку сама покатила в обсервационный оперблок. Ей подскочила помогать акушерка приёмного. Она толком не понимала, что происходит, но Анастасия Евгеньевна ей нравилась куда больше новенького высокомерного анестезиолога. Мама пациентки пыталась прорваться в недра роддома вслед за бездыханной, как ей казалось, дочерью. За ними же погналась и Зинаида Тимофеевна, которой Настя на бегу крикнула:
