Псевдогениев из собачьей среды, этих выскочек, которые по недомыслию или легкомыслию, по лености или беспечности с ходу выполняли дурацкую волю людей, клеймили всеобщим презрением как коллаборационистов. Жизнь их становилась нестерпимой: их таскали с выставки на выставку, выставляли напоказ, как шутов, обвешивали унизительно звенящими медалями и жетонами. Так что всякая собака разумная, извините, канис сапиенс, посмеиваясь и обмениваясь с товарищами по площадке лукавыми взглядами, непременно демонстрирует полную дебильность – ложится по команде «Стоять», прикидывается, что смертельно боится барьера, который перемахнет с закрытыми глазами, бесцельно носится по площадке и одурело лает. Так заведено. Лишь к окончанию бесконечно долгого курса дрессировки дозволяется с грехом пополам сдать выпускной экзамен и получить диплом. Печальная необходимость: с людьми жить – по-людски выть. Без диплома клубы не дают вязки, и в условиях породного шовинизма этот дикий произвол угрожает продолжению собачьего рода.
В общем, учебно-тренировочная площадка – притча во языцех, объект шуток и насмешек, место действия собачьего фольклора. Стоит собраться двум псам, кто-то непременно начнет травить анекдоты: «Встречаются на площадке кобель и сука…», или «Притиснул Рекс Альму к буму и предлагает ей сам знаешь что, а она ему…», или «Инструктор говорит Джеку…», или еще что-нибудь в том же духе. Сейчас, наблюдая происходящее на площадке, Тимофей один за другим вспоминал смешные анекдоты, многие из них заставили бы юных сучек, когда бы собаки могли краснеть, стать цвета ирландского сеттера. Однако он ловил себя на том, что невольно любуется красотой, пластикой собачьих движений.
Больше всего на площадке было восточно-европейских овчарок, или коротко ВЕО – этим стыдливым эвфемизмом люди, среди которых жил Тимофей, во времена оны замаскировали старое, законное название породы «немецкая овчарка». ВЕО так ВЕО.
Вообще к этим овчаркам отношение было неоднозначным. Многие посмеивались над их солдафонской прямотой и простотой – недаром «восточноевропейские» столь быстро и, по людским меркам, успешно обучались премудростям ОКД и ЗКС. Последний эвфемизм был куда гнуснее уже упомянутого, ибо невинное словосочетание «защитно-караульная служба» многое скрывает, в том числе и лагерные подвиги серых, черных и рыжих овчаров и овчарок.
Тимофей часто думал об этом и всякий раз приходил к одному и тому же: целые человеческие породы были причастны к самому страшному и бесчеловечному, но прощены, грехи их отпущены, «не судите – и несудимы будете». Так можно ли судить всю собачью породу вместе с несмышлеными кутятами, которая, не по своей к тому же воле, приняла участие в черном деле? С другой стороны, рассуждал он, людьми определялись на грязную работу и другие собаки, но не захотели делать ее, ушли от нее, отвертелись как сумели: доберманы прикинулись неженками – куда там без шубы в сибирские морозы, эрдели сказались этакими добряками – зубы показать не могут. Посмотрели бы вы на них в деле, на этих неженок и добрячков! Но еще с одной стороны, наконец, сын да дочь за отца не в ответе. Чем, скажите, виноваты эти подростки, у которых, можно сказать, молоко на брылях не обсохло, если их деды и прадеды рвали истощенных людей в ватных фуфайках? Но ведь колючая проволока, продолжал рассуждать Тимофей, кое-где еще осталась, не провисла, не порезана кусачками и вдоль нее пока бегают, красуясь лоснящейся шерстью, волчьи близкие родственники. Вот уж про кого верно сказано – тамбовскому волку товарищи. Бегают, а когда отбегают свое, им понадобится смена. Она же тут как тут: гоняет по площадке с лаем, апортики приносит, «лежать-сидеть-стоять-фас» выполняет от всего собачьего сердца.
Нет, не зря к ВЕО двойственное в собачьем миру отношение. Но как хороши, черти! Ухоженные, уши торчком, глазища умнющие, бегут-стелются, а хвост трубой. Или взять колли, будто на парад надевших свои лисьи воротники. Или мефистофелей-ризеншнауцеров…
Вот откуда ни возьмись, как черт из табакерки, вылетел тигровый боксер Пим, тот самый, что подрался давеча. Знает ведь, бандит, что брать стену ему пока не следует, да молодую силу некуда девать – взял и перемахнул два метра играючи. Говорят, люди прозвали их боксерами из-за сходства с боксерской перчаткой. Тимофей видел бокс в телевизоре и знает: одного удара такой перчаточки, как Пим, хватит, чтобы уложить на пол человечьего чемпиона. И вообще, существа, избравшие столь неустойчивый и малонадежный способ передвижения – ходьбу на задних лапах, – по многим статьям уступают собакам. Хотя, впрочем, и у них, право же, есть чему поучиться.
– Ладно, Тимоша, пошли! – прервал размышления Тимофея хозяин. – Не был бы ты таким недомерком, и мы бы на площадку хаживали.
Смешно и несмешно. Ностальгия стареющего мужика к полувоенному детству, суетная мальчишеская тяга к приказам, командам, начальствованию и подчинению. Желание поймать свой последний шанс на празднике молодости и силы. Мелкое тщеславие человечка, полагающего, что, подчинив себе другое живое существо, сильное и смелое, он сам сможет стать сильнее и мужественнее. Как, однако, потешит Тимофей тщеславие толстяка, когда поведает ему о своей миссии. Вот уж воистину ни у одного ныне живущего в мире человека нет такой собаки, как он, да и быть не может, потому что Тимофей – избранник, единственный во всем мире.
То-то радости будет толстяку. Впрочем, не все так просто, в чем Тимофей успел уже убедиться с утра. А пока осторожность, осторожность и еще раз осторожность.
* * *
«Осторожность, скрытность, строгая последовательность тщательно выверенных действий, глубокое осмысление отклика при контакте, осторожность и еще раз осторожность…» – читал Тимофей адресованную ему одному метку и представлял долгую цепочку, по которой очередная инструкция дошла до него лишь Бог ведает откуда. Из австралийских пустошей или скалистых Анд – никто из собак не ведал, где, в какой такой недоступности собираются эти небожители, синклит, управляющий необъятным миром гигантов мастифов и крошечных чихуахуа, свирепых булей и кротких бедлингтонов, холеных чемпионов пород и покрытых струпьями метисов, а также волков, шакалов, лис, койотов, – словом, всех, всех, всех псовых. Этого никто не знал и знать не мог, об этом только догадывались и судачили на своих собачьих тусовках – на тех же учебных площадках, на вольных сходках у помойки или скорбных этапах в виварий. Не знал и Тимофей, хоть был он сейчас единственным в собачьем миру, кому доверено столь многое. Он мысленно видел лишь самую доступную часть информационной цепочки.
Маленький выжженный солнцем аэродром где-то в южных краях. Раскаленные газовые струи гонят от двигателя белесую пыль. Вот сейчас уберут трап. И тут откуда ни возьмись появляется жалкое существо с торчащими из-под редкой желтой шерстки ребрами, прижимается существо к трапу, писает на него и трусит себе дальше. Взбегает по трапу красавец пилот в небесного цвета униформе, загорелый, худощавый, мужественный, вляпывается в собачью лужицу и, того не заметив, следует в кабину. Вот уже убрали трап, самолет разогнался, оторвался от растрескавшейся грунтовой полосы, ушел под облака и понес за сотни километров от нее даже не капельку – какую-то жалкую сотню молекул некой химии, намешанной в собачьей моче.
Всего несколько молекул, но в них и адрес Тимофея, и его имя, и строгий приказ, в котором все, что он должен знать сегодня, и более ничего – ничего лишнего. Молекулы будут перебираться с подошвы на подошву, их понесут через моря и океаны распухшие от артритов и варикозов ноги пожилых господ в дорогих шерстяных костюмах, стройные ножки сексапильных стюардесс с «Эр Франс» и «Люфтганзы», забранные в сапоги мослы офицеров и генералов Бог знает каких армий. Они будут теряться в информационных шумах людных европейских аэропортов, но их непременно отыщут местные бродячие псы, впитают трепещущими влажными носами и, не пытаясь даже понять скрытого, предназначенного одному лишь Тимофею смысла, выделят из невообразимого информационного гама, чтобы воспроизвести, усилить и – метить, метить, метить ими, этими молекулами, все новые и новые трапы, таможни, уборные, магазины дьюти-фри, залы для особо важных персон.
И сойдет некто по трапу в аэропорту Шереметьево-два, неся на подошве весточку издалека, и оставит ее на затоптанной тысячами ног автомобильной стоянке. И унюхает ее местный кабысдох, и брызнет ее репликой у фонарного столба. И пошла гулять метка по Москве, пока не очутится у порога Тимофеева дома.
Всякий раз, когда Тимофей читал про осторожность и еще раз осторожность, перед ним пробегала вся эта цепочка, и всякий раз у него начинало бешено колотиться сердце от гордости и тревоги. Однако с каждым днем меньше становилось гордости и больше тревоги. Инструкции приходили все реже и не баловали Тимофея разнообразием: продолжать поиски контакта, тщательно анализировать отклики, буде таковые случатся, раскрываться постепенно, шаг за шагом, а главное – осторожность, осторожность, осторожность. А потом метки и вовсе пропали.
