В восемьдесят пятом Ромка закончил свой ВТУЗ, самый престижный факультет, но все равно пошел трубить на ЗИЛ. Правда, трубил он в очень перспективной тогда лаборатории роботов и считался весьма многообещающим электронщиком.
Юлька закончила курсы машинописи и стала машинисткой-надомницей, чем вызывала огромную зависть своих знакомых девочек.
— Заработок тот же, что у других, а никуда ездить каждый божий день не надо, начальства под носом нет, «муж приходит, а ты — дома, — вздыхали они. — И на фига, действительно, нужны все эти институты?
Юльку просто распирало от счастья и гордости за прекрасно устроенную и продуманную жизнь.
— Женщина должна сидеть дома, — ораторствовала она. — Ее предназначение — очаг, дети. Я планирую свой день, как считаю нужным, не подчиняюсь расписаниям, часам пик. Я имею возможность следить за собой, делаю зарядку. Мой Ромка доволен ужасно!
Знакомые девочки печально кивали головами. Такой вариант жизни был мечтой, наверное, очень многих советских женщин, но именно этот вариант всегда был какой-то то ли недоступный, то ли запретный, то ли так казалось. Ведь вот взяла эта кроха Юля и построила в отдельной квартире рай для советской женщины и для мужчины тоже! А они-то, дурочки, как проклятые, каждое утро, рано-рано на службу во все эти КБ, НИИ и прочие гнусные конторы. У них — дипломы, да, ну и что? Те, кто замужем, уже в двадцать три — двадцать четыре года изведали все прелести тяжеленных сумок, переполненного транспорта и ощущения конченности жизни. Кто не замужем — не знает, куда себя деть после бездарного восьмичасового рабочего дня. А вот Юлька… Не зря страдали ребята, жизнь их вознаградила. И Юлька — настоящий мудрец, хоть и с троечным аттестатом. Она по жизни мудрец. Дальше всех глядела.
Так все и думали, а Юлька гордилась. Ромка был вполне доволен жизнью, по десяточке в квартал ему прибавляли зарплату, «а в остальном, прекрасная маркиза», ничего не менялось. Рождались дети, родили и Лавочкины Аську. И опять все шло согласно заданному кем-то ритму. По крайней мере, так казалось…
Но, наверное, планеты завершили какой-то круг, начинался новый цикл жизни. Он начинался незаметно. Новый день подкрался тихо, на мягких лапах…
Все изменилось. Жизнь встала на ребро. Все вещи и явления поменяли знак — плюс на минус и наоборот. И в образовавшемся хаосе некто предложил каждому вновь найти себя и свое место. Все — заново, все — опять. И справиться с такой задачкой удалось не всем.
Хотя кто-то именно теперь нашел себя и влез на жизненную горку. Обозрев оттуда окрестности, он сказал: «Жизнь теперь у моих ног. И это правильно!»
Алена Старцева была из тех, кто обозревал жизнь с горки. Туда они взобрались очень постепенно с мужем Сашей Рамазановым. За него Алена вышла назло Ромке, Юльке, всему миру, вышла очень быстро, почти сразу после школы. Сашка не особенно кобенился — казалось, после Юлькиного абсолютного «ухода» в Романа, ему было просто все равно. А потом оказалось, что они нашли друг друга. Оба — сильные, деловые, с той самой коммерческой жилкой, крепкой хваткой. В восемьдесят пятом они с готовностью подхватили «кооперативное» знамя и двинулись впереди колонны к победе индивидуального и кооперативного труда: создали швейно-торговое предприятие «Алиал» (Алена и Александр). Потом им врезали, как следует, согласно новым постановлениям, они утерли разбитые носы и без рефлексии ушли в подполье. Ну, а потом…
Потом была чехарда, скачки, мордобои, унижения, риск и все такое прочее. Факт тот, что ныне она — генеральный директор торгово-посреднической фирмы «Ирис», где ее супруг — бессменный президент. И не будет Алена вспоминать некоторые гнусности и грязности, к примеру, как она получала последнюю нужную подпись на разрешение их деятельности в этом вонючем департаменте, получала ее у жирного, потного дядьки… Получила, конечно. Но и он, что хотел, получил. Сашке это знать необязательно, пусть так и думает, что тех «лимонов» вполне хватило. Ха-ха!
И вот она, Алена Старцева, в своем собственном красном «опеле» красиво едет по Ленинскому проспекту («сменят когда-нибудь это название, черт возьми? Прямо жутко ехать по чему-то «ленинскому»!), а рядом с ней сидит Максим, Юлькин брат. И везет она его в гости к его замечательной сестре-курице, о которой вспоминать жалко и противно. Вот ведь убогое существо! Сама свою жизнь закопала в стиральную машину-холодильник-пылесос и из Ромки (сердце Алены сжалось) сделала приставку-пристройку к быту, к семье.
— Что вы в ней находили тогда, дурачье? — допытывалась Алена у мужа абсолютно без всякой ревности, из чистого любопытства. Какая могла быть ревность? Они с Сашкой — идеальная пара, скрепленная общими интересами, общим капиталом (и неплохим), а также классным, здоровым сексом.
Сашка в ответ пожимает плечами:
— Романтизм, наверное, какой-то. Такая она была маленькая, воздушная, влюбленная…
— Теперь-то не жалеешь, что все вышло, как вышло?
Сашка дугой выгнул свои соболиные брови:
— Жалеть? — он привлек ее к себе. — Ты моя Елена Прекрасная, моя девочка, мой пупс… — и он начинал целовать ее, как всегда, жадно и умело, она отвечала ему тем же. Ревность? Ха! Жалость одна к этой маленькой чурке с глазами линзовыми. Но вот Ромка…
Алена гнала от себя мысли, как бы сложилось у них с Ромкой, если бы сложилось. Но они упорно приходили, мухи назойливые: вполне возможно, что ей всю жизнь пришлось бы тащить на своем горбу не очень-то энергичного Ромку. Ведь он — совсем не такой, как ее авантюрист Сашка, который однажды, чтобы получить доступ в некое учреждение, с такой наглостью выдал себя за младшего брата мэра Москвы, что никто и не усомнился! А потом еще умудрился избежать неприятностей, ловко сунув кому надо сколько надо.
Нет, Ромка — не та птичка. Рома — птичка-невеличка. Хотя, кто знает, если б за него в свое время взялась она, Алена, может, и расшевелила бы мальчика. Но за Ромку взялась Юля-курица. И как взялась! Стал наш Рома невеличкой-петухом, да еще таким, который не дерется. Вот и сидит в своем чудом сохранившемся СП на триста пятьдесят тысяч в месяц. Его курица не изволит работать, и господин Лавочкин на эти грошики содержит семейство. Еще иногда и маме отстегивает на вечно больную и вечно живую бабушку.
Алена даже поежилась. У них с Сашкой детей нет, родители — в порядке (все себя нашли в коммерции), а доход раз в пятьдесят превышает так называемый доход семейства Лавочкиных. Правда, большую часть они стараются в дело вкладывать… Но все равно — несравнимые цифры, несравнимые уровни жизни. Как «эти» еще не сдохли элементарно с голоду — загадка. Вот у них с Сашкой… В квартире евроремонт сделали, по две тачки на брата уже сменили, за границу — как на дачу, хоть каждый месяц могут мотаться. И не дикари какие-нибудь: на Лайзе Минелли были, на Джексоне были… И на этой… как ее… а, Монсеррат Кабалье — тоже. И сидели всегда в пределах первых десяти рядов.
А что видят эти Лавочкины? Ну да, видак, благодаря дяде Володечке, у них есть (вот, кстати, мужик — у них с ним общие торговые дела — молодчина, тоже не растерялся в этой жизни, дело свое имеет, жену престарелую, как куколку, содержит, сын Максимка — как принц упакованный и с самым модным распоследнего разлива плейером. Володя еще и Юльке шмотки подкидывает — настоящий человек!). О чем это она? Ах, да, о видаке. Предел радости Лавочкиных — кассеты из видеопроката. И не ездят никуда, и не ходят. Друзей порастеряли. Ведь кому они интересны? Кто сегодня любит бедных и убогих? Хоть бы что занятное было у них в доме, картины там, или они сами умели бы людей развлечь! Последний раз Алена с Сашкой гостили у Лавочкиных года полтора назад. Тоска смертная! Разговоры: сколько кругом бандюг, честному человеку аж душно, смотреть по телеку нечего, спасибо видак выручает… Польская кухня, купленная на заре перестройки, разваливается, а на новую никаких денег не хватает. Фу-у, пропасть! Даже вино у них было какое-то дешевое, сивушное.
— Саш, к черту ностальгию по юности, давай к ним больше не ходить, — жалобно говорила Алена в машине, когда они ехали домой, не признаваясь даже себе, что тяжелее всего ей было наблюдать Ромку в жалкой роли Юлькиного мужа.
— С превеликим, — мрачно буркнул Сашка, тоже явно раздосадованный бездарной вечеринкой.
Не знали эти благополучные ребята, что в ту самую минуту Юля, моя посуду, говорила Ромке, тщательно вытиравшему со стола тряпочкой крошки:
— Кажется, это конец наших приятельских отношений. Мы теперь очень разные. Ты заметил, как они смотрели на нашу обстановку, мебель, посуду?
— Как? — грустно спросил Рома.
— С пре-зре-ни-ем! — повысила голос Юля. — Будто не видел! Они же у нас теперь «новые русские»! А мы для них — «совки»!
— Может, они в чем-то и правы, — протянул Рома.
— Ах, так? Правы? — Юлька завелась, часто задышала, ее кулачки воинственно сжались. — Так стань таким же! Что тебе мешает? Что ж ты убогий такой?
