— Правда?
Ее собеседница тихо ответила:
— Так она сказала. Полный крови. Наверно, как-то туда попала, когда поезд переехал…
— Ох, не говори.
Чуть позже, когда процессия прошла и первая смена уже обедала, в проходе появился тот человек — из смотрового вагона, — которого она видела около поезда, в снегу.
Джулиет встала и побежала за ним. В темном холодном пространстве между вагонами, как раз когда он толкал тяжелую дверь перед собой, она сказала:
— Простите, пожалуйста. Мне нужно у вас что-то спросить.
Пространство внезапно наполнилось шумом, лязганьем колес по рельсам.
— Что?
— Вы врач? Вы видели этого человека, который…
— Я не врач. В поезде врача не оказалось. Но у меня есть некоторый медицинский опыт.
— Сколько ему было лет?
Человек посмотрел на нее очень терпеливо, но все-таки с неудовольствием.
— Трудно сказать. Немолодой.
— Он был в синей рубашке? И с такими светло-русыми волосами?
Он покачал головой — не в ответ на ее вопрос, но отказываясь отвечать.
— Вы что, его знали? — спросил он. — Об этом надо сказать проводнику.
— Я его не знала.
— Тогда извините меня. — Он толкнул дверь и ушел. Конечно. Он подумал, что ее снедает отвратительное любопытство, как многих других.
Полный крови. Вот что на самом деле отвратительно.
Она никогда не сможет никому сказать об ошибке, о жуткой иронии случившегося. Решат, что она исключительно груба и бездушна, если только она рот раскроет. Ведь то, из-за чего возникло недоразумение — раздавленное тело самоубийцы, — покажется в пересказе не более зловещим и страшным, чем ее собственная менструальная кровь.
Никому никогда об этом не рассказывать. (На самом деле спустя несколько лет она рассказала об этом женщине по имени Криста, женщине, с которой она тогда еще не была знакома.)
Но ей очень хотелось рассказать кому-нибудь хоть что-нибудь. Она достала блокнот и, раскрыв разлинованную страницу, принялась писать письмо родителям.
Мы еще не доехали до границы с Манитобой, и многие пассажиры жаловались, что пейзаж за окном довольно-таки однообразен, но теперь им придется признать, что поездка не обошлась без драматических происшествий. Сегодня утром мы остановились в северном лесу у какого-то богом забытого полустанка, где все было покрашено в уныло-железнодорожный красный цвет. Я сидела в хвосте поезда в смотровом вагоне и мерзла как цуцик, поскольку в этих вагонах явно экономят на отоплении (очевидно, считается, что красоты природы отвлекают от житейских неудобств), а мне лень было тащиться обратно за свитером. Простояли там минут десять-пятнадцать, потом поезд снова тронулся, и я увидела наш паровоз на повороте впереди — и вдруг — Страшный Толчок…
Они с родителями всегда старались приносить домой забавные истории. Для этого требовалась некоторая обработка не только фактов, но и своего собственного положения в мире. Так, во всяком случае, считала Джулиет, когда ее миром была школа. Следовало превращать себя в неуязвимого наблюдателя, который на все смотрит несколько свысока. И теперь, когда она все время была не дома, эта позиция стала привычной, почти что обязательной.
Но как только она написала слова Страшный Толчок, она обнаружила, что не может продолжать. Не может дальше писать их обычным языком.
Она попыталась смотреть в окно, но пейзаж — хотя, казалось бы, все осталось прежним — преобразился. Они не проехали и сотни миль, а климат как будто стал иным, более теплым. Лед только окаймлял озера, а не покрывал их полностью. Черная вода, черные скалы под грозовыми тучами полнили воздух темнотой. Ей надоело смотреть, и она взяла Додда, раскрыв его наугад, потому что, в конце концов, она его уже читала раньше. Через каждые несколько страниц у нее тогда явно случался приступ подчеркивания. Эти абзацы притягивали ее, но, перечитывая их сейчас, она обнаруживала, что места, на которые она когда-то бросалась с таким восторгом, теперь кажутся невнятными и тревожными.
…что ограниченному зрению живых представляется дьявольским ухищрением, более широкий взгляд мертвых воспринимает как проявление космической справедливости…
Книга выскользнула у нее из рук, глаза закрылись, и она пошла с какими-то детьми (учениками?) по поверхности озера. Там, где они ступали, лед трескался, образуя пятиугольные фигуры, аккуратные и ровные, так что озеро становилось похоже на кафельный пол. Дети спрашивали ее, как называется этот ледяной кафель, и она отвечала с уверенностью: пятистопный ямб. Но они смеялись, и от этого смеха трещины расширялись. Тогда она поняла свою ошибку и сообразила, что спасти положение можно, только найдя правильное слово, но ей было никак его не ухватить.
Она проснулась и увидела, что тот же человек — за которым она побежала и к которому на площадке приставала с вопросами — сидит напротив нее.
— Вы спали. — Он чуть улыбнулся, говоря это. — Несомненно.
Она спала, опустив голову на грудь, как старуха, из уголка рта у нее текла слюна. Кроме того, она почувствовала, что ей нужно немедленно попасть в уборную, она только надеялась, что на юбке ничего нет. Она сказала: "Извините меня" (то же самое, чем он закончил тот разговор), подхватила сумку и ушла, стараясь, насколько могла, чтоб ее смущенная поспешность была не слишком заметна.
Когда она вернулась, умывшись, причесавшись и воспользовавшись подкреплением, он по-прежнему сидел там.
Он сразу заговорил. Сказал, что хочет извиниться.
— Мне пришло в голову, что я был груб с вами. Когда вы меня спросили…
— Да, — сказала она.
— Вы правильно сказали, — проговорил он. — Вы описали его правильно.
Не то что он преподнес ей эти слова как подарок — для него это было простое и необходимое дело. Если бы она не захотела ему отвечать, он бы встал и удалился не особенно расстроенный, поскольку сделал то, за чем пришел.
Джулиет стало так стыдно, что глаза ее наполнились слезами. Это произошло настолько неожиданно, что она не успела отвернуться.
— Ничего, — сказал он. — Это ничего.
Она быстро закивала, втянула носом воздух с несчастным видом и высморкалась в бумажный платочек, который наконец-то отыскала в сумке.
— Все нормально, — выговорила она и рассказала ему все по порядку. Как тот человек склонился над ней и спросил, занято ли место, как сел, как она смотрела в окно, но потом уже больше не могла смотреть и попыталась читать или притвориться, что читает, как он спросил, где она села, и выяснил, где она живет, и порывался продолжать беседу, пока она просто не поднялась и не бросила его.
Единственное, чего она не рассказала, — это про выражение «закорешиться». Она знала, что если она это произнесет, то снова разрыдается.
— Женщин часто прерывают, — сказал он. — Чаще, чем мужчин.
— Да, правда.
— Считается, что женщины должны быть любезнее.
— Ему просто хотелось с кем-нибудь поговорить, — сказала она, заняв несколько иную позицию. — Ему нужен был кто-то больше, чем мне ненужен. Я теперь это поняла. И я не выгляжу стервой, не выгляжу жестокой. Но такой оказалась.
Пока она опять совладала с хлюпающим носом и мокрыми глазами, прошло некоторое время. Он спросил:
— Но разве вам никогда прежде не хотелось так поступить?
— Хотелось. Но я же не поступала! Я никогда так далеко не заходила. А в этот раз — что у него был на редкость жалкий вид. Во всем новом — наверно, специально купил в дорогу. Наверно, у него была депрессия, и он решил куда-нибудь поехать, потому что это хороший способ познакомиться и подружиться с новыми людьми. Может быть, если бы он хотя бы ехал куда-нибудь недалеко… — добавила она. — Но он сказал: в Ванкувер, то есть повис бы на мне на несколько дней.
— Да.
— Правда, могло бы так быть.
— Да.
— Ну вот.
— Проклятое невезение, — сказал он, лишь чуточку улыбаясь. — Впервые вы набираетесь мужества, чтоб кого-то осадить, так он бросается под поезд.
— Может быть, это была последняя капля, — сказала она, теперь как будто защищаясь. — Могло так быть.
— Ну что ж, вам теперь надо вести себя поосторожней — на будущее, я имею в виду.
Джулиет задрала подбородок и пристально на него посмотрела.
— Вам кажется, я преувеличиваю серьезность этого?
Тут произошло нечто столь же неожиданное и столь же непрошеное, как слезы. Рот у нее стал дергаться. Ее распирал непристойный хохот.
— Ну, может быть, я немножко хватила через край.
Он сказал:
— Немножко.
— Вы думаете, я делаю из мухи слона?
— Это естественно.
— Но вы думаете, что это ошибка? — Ей удалось сдержать смех. — Что чувство вины — это потакание своим же слабостям?
