Если бы моя жизнь состояла из одних ночей, я был бы счастливейшим человеком на земле. Но есть еще дни, и они тяготят меня в прямом смысле этого слова. Это тело надо носить – никакими словами не передать каторжную долю толстяка. Участь рабов, строивших пирамиды, была легче моей: ведь я ни на миг не могу расстаться со своей ношей. Простая радость идти легким шагом, не ощущая бремени, – как мне ее не хватает! Мне хочется кричать об этом нормальным людям, которые даже не сознают, какое немыслимое им выпало счастье: шагать, бегать, беззаботно резвиться, наслаждаться легкостью самой обычной ходьбы. Подумать только, иные ворчат, когда надо прогуляться пешком до магазина, пройти десять минут до метро!
Но всего хуже – презрение. Спасает меня только то, что я не один такой. Солидарность худо-бедно держит на плаву. Выносить косые взгляды, замечания, насмешки – мука мученическая. Я не помню, как вел себя прежде, встречая жирных людей, – неужели тоже был таким мерзавцем? И конечно, считал, что совесть моя чиста, ведь если толстяк толст, он сам виноват, ни с того ни с сего никто не толстеет, так что нечего, пусть расплачивается, он не безгрешен.
Это правда, я не безгрешен. Ни морально, ни физически. Я совершал военные преступления, я жрал как оглоед. Но ведь никто из тех, что здесь позволяет себе меня судить, ничем не лучше. Наши ряды только и состоят что из убийц вроде меня. Если другие не растолстели, это значит, что совесть их не мучит. Они еще хуже.
Когда мы с ребятами набиваем брюхо, худые солдаты орут на нас: «Мать вашу, парни, остановитесь! Смотреть противно, как вы жрете, блевать тянет!» Мы им не отвечаем, но между собой-то говорим: это нам противно смотреть, как они нормально едят, истребили мирных жителей и, хоть бы хны, живут, как жили. Некоторые их защищают: мол, они, может статься, страдают каким-нибудь тайным недугом. Как будто тайный недуг может искупить столь явные преступления! Мы, по крайней мере, наш комплекс вины не скрываем, напротив, выставляем напоказ. Наши муки совести ни для кого не секрет. Вам не кажется, что этим мы оказываем уважение тем, кого так жестоко обидели?
Слова «толстяк» мы терпеть не можем – сами мы называем друг друга саботажниками. Наше ожирение и есть эффективный и наглядный акт саботажа. Мы дорого обходимся армии. Пища наша дешевая, но мы поглощаем ее в таких колоссальных количествах, что набегает, надо полагать, кругленькая сумма. Вот и отлично – угощает-то государство. Было дело, после жалобы из интендантской службы командование однажды попыталось заставить платить тех, кто берет добавки больше двух раз. Не повезло им: первым под раздачу попал не какой-нибудь рохля, а наш кореш Бозо, этому толстяку палец в рот не клади. Надо было видеть Бозо, когда дежурный протянул ему счет! Хотите верьте, хотите нет, Бозо заставил его съесть эту бумажку. И тот съел, а Бозо еще и рявкнул: «Тебе, считай, повезло! Только сунься ко мне еще раз – я тебя съем с потрохами!» Больше об этом не было и речи.
Одевать нас тоже обходится дорого: каждый месяц – новое обмундирование, потому что старое мало. Ни брюки не застегнуть, ни гимнастерку. Говорят, армии пришлось создать для нас модели нового размера: ХXXXL. Право, есть чем гордиться. Надеюсь, что скоро запустят в производство XXXXXL, ибо мы не намерены останавливаться на достигнутом. Между нами говоря, не будь они дураками, сразу пошили бы нам форму-стретч. Я толковал об этом с начальником службы снабжения, и вот что он мне ответил: «Никак невозможно. Стретч противоречит военному духу. Ткани нужны жесткие, одежда не должна растягиваться. Эластичность – враг армии». Я-то думал, мы воюем с Ираком, а оказывается – с латексом!
Дорого обходится и наше здоровье. У толстого всегда что-нибудь да болит Большинство из нас давно сердечники, приходится постоянно принимать лекарства. И от гипертонии тоже. А хуже всего было, когда нас вздумали оперировать. Та еще история! Выписали из США светило, хирурга – специалиста по желудочным бандажам: это когда надевают на желудок что-то вроде обруча, он его сжимает и есть больше не хочется. Но эту штуку не имеют права ставить без согласия пациента – а никто из нас не согласился. Мы хотим хотеть есть! Еда – это наш наркотик, наша отдушина, мы не желаем ее лишиться. Надо было видеть этого хирурга, когда он узнал, что добровольцев нет! И тогда командиры отыскали слабое звено: один парень по имени Игги сильней других комплексовал по поводу лишнего веса. Они начали его обрабатывать, показали его фотки до того: «Ты был красавцем, Игги, пока не растолстел! Что скажет твоя девушка, когда ты вернешься? Да она тебя такого знать не захочет!» Ну, Игги и сломался, сделали ему операцию. Сработало, он стал худеть не по дням, а по часам. Вот только хирург этот знаменитый обиделся, что успеха у нас не имел, и отчалил к себе во Флориду. А потом этот самый бандаж то ли лопнул, то ли сместился, в общем, попал Игги опять на операционный стол. Наши армейские хирурги накосячили, и помер бедняга. Говорят, у него и шансов не было, такую операцию может сделать только специалист. По-хорошему, надо было вызвать светило из Флориды, но он бы все равно не поспел вовремя. Короче, родные Игги подали в суд на американскую армию и выиграли процесс как нечего делать. Государство теперь отстегивает его семье огромные деньжищи.
Так что обходимся мы дорого, включите сюда и судебные расходы. История Игги натолкнула нас на здравые мысли. В конце концов, разжирели мы по вине Джорджа У.Буша. Ручаюсь, что многие, когда вернутся домой, побегают по судам. Но не я. Я предпочту больше не иметь дела с этими людьми. Это же преступники: во имя лжи они послали на смерть тысячи невинных, а тем, кому повезет выжить, сломали жизнь.
Я бы хотел нанести им еще больше урона. Но, увы, я из породы безобидных. Разве только своим обжорством я подрываю систему. Беда в том, что я действую как камикадзе: сам себя уничтожу скорее, чем цель.
И все же моей последней победой я горжусь: я уже не влезаю в танк. Люк для меня узок. Оно и к лучшему, я всегда терпеть не мог эти машины, от которых впору стать клаустрофобом, тем более что защищают они куда хуже, чем принято думать.
Вот Вы и осилили мое длиннющее письмо. Сам удивляюсь, что столько написал. Мне это было нужно. Надеюсь, я Вас не утомил.
Искренне Ваш
Мелвин Мэппл
Багдад, 17/03/2009
* * *
Длинных посланий я вообще-то не люблю. Как правило, они оказываются наименее интересными. За шестнадцать с лишним лет я получила такое количество писем, что, можно сказать, опираясь на опыт и интуицию, выработала теорию эпистолярного искусства. Так, я давно заметила, что лучшие письма никогда не превышают двух листов А4 recto verso[14] (подчеркиваю, именно recto verso, забота о лесах обязывает, а у тех, кто пренебрегает этим во имя допотопного правила вежливости, поистине странные приоритеты). Это не пустые слова: полагать, что можешь сказать больше, значит не уважать собеседника, а дурные манеры никого не делают интереснее. Лучше госпожи де Севинье, пожалуй, не скажешь: «Прошу прощения, у меня не было времени написать коротко». Она, впрочем, плохо иллюстрирует мою теорию: ее эпистолы всегда так увлекательны, что не оторвешься.
Мало похожий на госпожу де Севинье, Мелвин Мэппл дал мне, однако, еще один блестящий контрпример. Его письма даже не казались мне длинными, до того захватывало чтение. Чувствовалось, что его рукой водила самая что ни на есть абсолютная необходимость, – а лучшей музы, согласитесь, не найти. И я просто не могла, против своего обыкновения, не отвечать на них сразу же.
Дорогой Мелвин Мэппл,
Спасибо за Ваши письма, читать которые мне все интереснее. Не бойтесь утомить меня: сколько бы Вы ни написали, мне будет мало.
Да, Ваша булимия – Ваша и Ваших однополчан – это акт саботажа. И я Вас всецело поддерживаю. Мы давно знаем лозунг: «Люби, а не воюй». У Вас же другой: «Пируй, а не воюй». Это в высшей степени похвально. Но я сознаю, какой опасности Вы себя подвергаете, и прошу Вас, по мере возможности, берегите себя.
Ваш друг
Амели Нотомб
Париж, 24/03/2009
Дорогая Амели Нотомб,
Ваше письмо пришло очень вовремя. Настроение мое на нуле. Вчера мы сцепились с худыми из нашей части. Случилось это за ужином. Мы, толстяки, обычно садимся за стол все вместе: в своей компании проще нажираться без комплексов, ни тебе косых взглядов, ни обидных замечаний. Когда кто-то из нас особенно усердствует, мы поздравляем его хвалебным спичем собственного изобретения: «That’s the spirit, man!»[15] От этой фразы мы каждый раз покатываемся со смеху – поди знай почему.
А вчера вечером, наверно, потому что боев в последнее время мало, остальные окружили наш стол и давай задираться:
– Ну что, жирдяи, как живете, как жуете?
Началось все вроде мирно, так что мы не насторожились и отвечали какими-то общепринятыми банальностями.
