— Ну, ты ко мне? Или зайдешь домой? — спросил Шамин, направляясь к своему крыльцу.
— К тебе, дядя! А то мать еще не пустит.
— Ну, ну, иди ко мне, с ребятами поиграешь, а потом дробь будем катать и заряды делать…
И двое путников скрылись за дверью неприглядного жилья.
Если бы. в ту далекую пору очутиться на путях маленького разъезда, можно было бы встретить часа в два ночи двух путников, усталых, промокших до нитки и веселых от удачи в охотничьем рейде.
Один из них — старший — Шамин, обвешанный со всех сторон птицей, а другой — маленький — Ваня Байков. Он из пяти зарядов промахнул только четыре, а пятым уложил двух небольших жирных чирков. Их было вполне достаточно для супа на целую семью.
Маленький охотник громко пел, подходя к жилью, и нарочно в темноте помахивал двумя птичками. И хорошо, если бы Ване встретился хоть один человек, это был бы единственный свидетель удачной охоты: у паренька была бы возможность назавтра поговорить о своих победах, а то наутро уйдет мальчонка на тяжелую работу, а мать никому не покажет дичи, потихоньку сварит из нее суп, и никто, кроме дяди Шамина, так и не узнает — верно ли Ваня настоящий охотник или нет?
А Шамин завтра будет рассказывать, как он «стукнул» и одним зарядом уложил десять уток, и как с Ванюшкой видел водяного, и как водяной, скрывшись под воду, хохотал и оставил за собой красное пятно крови, и что эту кровь (если кто не верит) любой человек может увидеть ночью в камышах.
1938 г.
Между двумя полустанками на 970-й версте в десяти шагах от железнодорожной насыпи стоит покосившаяся набок маленькая, окрашенная охрой путевая будка. Снежные бураны нанесли вокруг нее так много снега, что ее почти не видно.
Наталья Сергеевна, спуская ночью с цепи Полкана, долго не может открыть наружную дверь — так велики сугробы. Отряхнув метелкой снег с валенок, она еще раз оглядывает простирающуюся, пока хватает глаз, снежную степь и, прикрикнув на окоченевшую собаку, входит в будку.
В единственной квадратной комнате с большим окном в сторону полотна стоит высокий сундук, маленький столик да койка, где ворочается самый маленький обитатель сторожки, двухгодовалый сынишка, остальные спят на полу. Большую часть комнаты занимает русская печь. Горшки и посуда на полках дополняют убранство, а казенные часы-ходики напоминают хозяину время, когда он должен уходить в обход. Часы монотонно тикают, действуя успокаивающе на нервы.
Наталья Сергеевна подвертывает фитиль лампы. Бледно-желтый свет освещает сухое лицо женщины, не по летам морщинистое и задумчивое. Дрожащими от усталости руками Наталья снимает с головы платок и, тяжело дыша, садится на лавку. Возле ее ног на полу, накрывшись армяком, спит Параша, красивая пятнадцатилетняя девочка. У нее смуглое лицо, черная коса и тонкие, как у матери, брови. Мать нагибается к дочери, заботливо поправляет армяк и глядит на часы. Скоро стрелка станет против цифры 2, и тогда, кашляя и переговариваясь с Полканом, войдет в комнату Андрей. А может быть, и Ванюшка тоже освободится на станции и придет домой.
Наталья Сергеевна потерла воспаленные глаза, подошла к печке, налила в чугун воды, засунула его в печь ухватом и закрыла заслонку, чтобы сохранить тепло.
Маленький Саша поднялся в неурочный час с постели и, увидев мать, запищал тоненьким голоском:
— Мам, а мам… есть хотю… моляка…
— Ох, боже праведный! Да спи ты, окаянный… Где я молока тебе возьму? Вот горюшко!
И, тяжело вздохнув, мать подошла к ребенку, который, усиленно посапывая, держал в зубах подол ситцевой рубашонки
«Вот так всю жизнь: то хлеба нет, то молока», — думала Наталья Сергеевна.
— Саня, милый, спи! Скоро тятька приедет, он у зайки молока займет и тебе принесет… Помнишь маленького зайку, которого Полкан задавил? — старалась успокоить мать голодного ребенка.
Саша, вспомнив, как отец приносил раньше заячий хлеб, повеселел и перестал плакать.
— Мам, а зайку тятька плинесет?
— Принесет, принесет, Санюшка, — целуя, приговаривала мать.
Будка задрожала. В окне замелькали огни. Послышался густой, сильный гудок паровоза. Саша вырвался из объятий матери, прижавшись к промерзшему стеклу, по-детски восхищенно начал разглядывать мигающие огоньки.
— Почтовый… Значит, и Андрей с обхода скоро вернется. Небось промерз… А холода-то какие стоят… А здесь зипуна справного нет, — вслух думала женщина.
— Мам, а зачем огни голят у паловоза? — перебил горькие думки матери повеселевший малыш.
— Нужно, сынок, ведь это у него глаза, чтобы видеть ночью и чтобы его видели. Папка по ним поезд узнает, встречает и провожает его. Уже двадцать лет как он из ночи в ночь ходит. Стар стал твой папаша… Вот подрастешь, Саша, и ты будешь сторожем, маму свою кормить станешь.
— А я боюсь паловоза, он сильно _кличит и колову лезет, Булянку залезал… — сказал Саша.
Мать также боялась этих железных машин.
— Да, коров режет, и жизнь режет, сынок… — горько вздохнула Наталья. — Не скоро, Саша, узнаешь и поймешь. Расти, само время расскажет… Вот будешь как Ваня, тогда перестанет пугать тебя паровоз.
И мать задумалась о старшем сыне Иване, не по летам работающем в артели на полустанке.
Сильные порывы ветра били в стекла охапками снега, и Наталья Сергеевна вздрагивала, прислушиваясь к шорохам за стеной маленькой будки. Ее привычный настороженный слух уловил тревожный лай Полкана.
«Что это, взбесился?.. Или прохожий заплутался?» — подумала Наталья Сергеевна. Усадила на койку Сашу, накинула ветхую шаль и изодранный полушубок и вышла на крыльцо. Саша слышал, как мать кричала: «Полкан, Полкан!» Затем все стихло. А через пять минут с криком и плачем мать вбежала в комнату и почти без чувств, запорошенная снегом, повалилась на кровать. От крика проснулась Параша. Девушка кинулась к матери и, обнимая ее трясущиеся плечи, спрашивала:
— Что случилось? Мама, не плачь, ты пугаешь всех. Вскоре рыдания матери стихли, и дети услышали страшную весть: последнего телка задрал волк. Параша не сразу поняла, что говорит мать, но потом, осознав всю правду, бросилась к матери и громко зарыдала вместе с ней. Испуганный Санька тоже заревел.
За дверью жалобно скулил пес, изредка царапая дверь, выпрашивая милости и прощения.
Параша любила Полкана. Она открыла дверь, впустила присмиревшего, с виноватыми глазами и опущенным хвостом, изодранного в кровь пса. Собака смирно улеглась у печки и стала зализывать, рану на боку, нанесенную волком, — их много появилось в этих местах нынешней зимой.
Саша, забыв все невзгоды, уже ласкался к мокрому другу, который норовил длинным языком приятельски лизнуть носик мальчонки.
— Мама, ну ладно! Не плачь! Ведь не вернешь, — пробовала уговорить Параша убитую горем женщину. — Ты и так часто плачешь… Не нужно, ведь ты больная… Теперь мы покрепче стали. Отец тридцать пять рублей, да Ваня двадцать заработает, может, и справимся… Я тоже скоро буду работать, обещали принять.
— Да, да, Парашенька, надо работать. Нищие мы, даже на работу отправить не в чем. А тут Колчак, война, голод… Трудно жить.
— Когда трое будем работать, то и оденемся, и валенки скатаем, и шубы пошьем, — твердым голосом, в котором звучала надежда молодости, успокаивала Параша свою мать.
— Паласа, а мне субу? — спросил малыш, поглядывая на сестру.
— Тебе не только шубу — тулуп большой сошью. Только ты маму не обижай, не приставай к ней и никогда не плачь! Ладно?
— Я, Паласа, не буду леветь… только ты не отбилай киску, мы с ней иглаем.
За дверью послышался стук, звяканье железа и глухой кашель. В комнату вошел залепленный снегом, высокий, хотя и немного сутулый, чернобородый Андрей Байков. Полкан радостно бросился к хозяину, облизывая его руки и обнюхивая валенки и полушубок.
— Ах, шельмец! Греешься дома? — обратился Андрей к Полкану и поставил в угол фонарь, большой ключ и тяжелый молоток.
— Ну и буран! В двух шагах впереди ничего не видно. Все пути замело. Поезда опаздывают… — не то про себя, не то обращаясь к Наталье, говорил Байков, стряхивая голицами снег с валенок и зипуна.
Андрей не удивился тому, что никто не спит, несмотря на позднее время. Уже много лет после ночных обходов его поджидала жена. Повесив полушубок на гвоздь, Андрей взял на руки сына.
— Тять! Зайку плинес?
— Ах ты, зайчик! В такие ночи и волк-то прячется подальше, — и отец мокрыми от снежинок усами прикоснулся к тонкой белой шее сына.
— А мамка говолила, волк колову съел… — сказал мальчик, смешно надув губки.
Байков словно оцепенел на секунду, затем быстро опустил на пол Сашу и пытливо поглядел на сидевшую в углу Наталью.
«Этого не может быть!» — думал Андрей, подступая к жене, и вдруг заорал:
— Да где же ты была, чертова кукла?! Чем смотрела, спрашиваю я тебя, старая дура? — гремел Андрей, сжимая жесткие кулаки.
