– Еще, – умоляюще попросила Верочка.
Алик отрицательно покачал белобрысой головой и аккуратно поставил чашку на место. Точнее, пытался сделать это аккуратно.
Не получилось.
– Хорошо, малыш, – сказала Верочка. – Больше не будем тебя мучить. Все будет в порядке. Гаврилыч, размести Алика в изоляторе. Пусть полежит на кроватке.
Алик встал и медленно пошел в указанном Гаврилычем направлении.
Вера подманила фельдшера пальцем и, уже не улыбаясь, сказала только одно слово:
– Вязки.
– Я понял, – тихо ответил старый фельдшер.
Колосов ничего не сказал.
Потом все же сказал:
– Я так не думаю, Вера Ивановна.
Развернулся и вышел.
«О Господи, дай мне силы!» – неведомо почему взмолилась атеистка и комсомолка Семенова.
– Мария Григорьевна, продезинфицируйте приемное отделение и коридор к изолятору, – спокойно сказала она. – И проинформируйте кого следует о случае бешенства.
Кого следует – это, по инструкции, главврача Каната Сеймуровича. Потом, одновременно, районную и центральную санэпидемстанции. Скоро здесь будет много народа. Не только врачи, но и милиция. Что-то типа следствия: искать всех, кто был в контакте с больным ребенком. Искать больное животное и других укушенных.
И еще будет очень-очень много писанины.
А мальчик Альберт к тому времени умрет.
Потому что лекарства от бешенства не существует. Вакцина ему не помогла. Может, была просроченная, может, просто недостаточное количество.
Вера Ивановна Семенова положила руки на белый столик, а лицо – на руки, и тихонько, поскуливая, как щенок, заплакала.
Гаврилыч вернулся из изолятора.
Погладил ее по голове своей большой, тяжелой рукой.
– Ничего не поделать, – вздохнул он. – На все воля божья.
Потом пришла Марья Григорьевна.
И не одна, а с Канатом Сеймуровичем. И ладно бы только с ним! Верочка слышала звук мотора подъехавшего «газика», но не связала его с происходящими событиями.
А между тем в маленький приемный покой вошли еще двое: начальница местной санэпидемстанции, полная властная женщина лет сорока, и мужчина, незнакомый Верочке, зато хорошо знакомый всем остальным – лично первый секретарь районного комитета партии. То есть человек, работающий на территории в несколько сот квадратных километров и богом, и царем, и героем одновременно. По крайней мере, до тех пор, пока его не снимут с должности более высоко стоящие боги и цари из единовластно правящей партии.
– Девушка, вы что тут себе позволяете? – с порога начал он. – Какое, к черту, бешенство?
Секретарь горкома сам был в бешенстве, причем в полном.
– Вера Ивановна, – мягко начала дама. – У нас в районе последний случай бешенства еще до войны был! А вы представляете, что сейчас тут начнется? Не может это быть бешенством. Неоткуда ему взяться по эпидемиологической обстановке. Тем более и доктор Колосов с вашим мнением не согласен.
Верочка молчала. Она просто и не знала, что ответить. Ее совершенно не волновало, что здесь сейчас начнется. Вот Алик ее волновал. Она невольно думала: как он там сейчас, один в зарешеченном изоляторе?
– Вот что, милочка, – это солидно вступил Канат Сеймурович. – Запишите в карту предположительно воспаление легких. И никаких оповещений в область. А чтоб вы не волновались, оставьте мальчика в изоляторе. Никаких санкций к вам принято не будет. Любой врач имеет право на ошибку.
– Конечно, конечно, – подтвердил сменивший гнев на милость секретарь горкома. – Кто ж будет гробить молодежь. На ошибках учатся.
Он уже повернулся к выходу, когда услышал:
– Я запишу в карту то, что считаю правильным, Канат Сеймурович. И Марье Григорьевне я все указания дала. Хотите отменить – отменяйте. Но только письменно.
В приемном покое воцарилась тишина.
Гробовая тишина.
Хозяин района спросил у санитарной начальницы:
– Вы дадите такое распоряжение?
– Да… Но… Вы понимаете… – забормотала та, вмиг потеряв всю властность.
– Да или нет? – четко спросил тот. – Вы же мне сами говорили, что бешенство в районе исключено.
– Практически – да. Но теоретически…
– Ясно, – сказал тот и, рубанув воздух рукой, вышел на улицу.
– Вы понимаете, что поставили на карту свою карьеру? – спросила дама.
– Мне наплевать, – устало ответила Верочка. Ей и в самом деле сейчас было наплевать на карьеру. Ее неудержимо тянуло в изолятор, к мальчишке. Хотя умом она понимала, что этого делать не следует.
И еще: она была бы счастлива, если б ее диагноз не подтвердился. Пусть даже и ценой карьеры.
Скоро в больничке стало тихо. Местная знать разъехалась. Телеграмма в область ушла. Никто не решился ее тормознуть.
Верочка прошла к изолятору.
Посмотрела внутрь через застекленное и зарешеченное окошко.
Там, намертво привязанный к железной койке, лежал маленький немчик. Только теперь он был похож не на ребенка, а на угасающего серолицего старичка.
Ее карьере ничто не угрожало. К ночи Алик будет мертв.
Она вышла во двор.
Подошла к все там же стоявшей Марте. Хотела сказать что-то успокаивающее.
Вместо этого снова разрыдалась.
Марта тоже плакала, но тихо. Она обняла докторшу за плечи, прижала к себе.
– На все воля божья, – сказала Марта».
Я еще раз перечитала написанное.
Мальчишку было ужасно жалко.
И Марту. И Бабулю, конечно. Она ведь тогда тоже потеряла ребенка, своего ребенка. Ей, как и всему больничному персоналу, сделали множество уколов антирабической вакцины. Тогда это было небезопасным делом, и у Бабули случился выкидыш.
И с мужем своим она после этой истории разошлась. Не сразу, постепенно. Он требовал, чтоб она бросила работу, убивающую его нерожденных детей.
Она не бросила.
Так и расстались.
Перечитала и расстроилась.
Нет, как будущему литератору и журналисту, текст мне понравился.
Но я, как и Бабуля, легко бы пожертвовала любым текстом и даже любой Гонкуровской или Нобелевской премией, лишь бы сыновья Марты и Бабули остались живы.
Глава 2
Надежда Владимировна Семенова
12 октября 2010 года. Москва
Как же она ненавидела московские пробки!
Они и на свежем воздухе не радовали. Здесь же, в тоннеле под Садовым кольцом, они бесили вдвойне. Бесили всем: тупой тратой драгоценного времени, выхлопной вонью в салоне, фильтр по предзимнему времени не справлялся. Даже тем, что теоретически разноцветные автомобили – шедевры современного дизайна – здесь, в желто-ртутной тоннельной полутьме, да еще покрытые липкой московской дорожной грязью, становились одинаково серыми и неприятными. Как какие-нибудь фантастические зверюги из малобюджетного триллера. Пожрали своих хозяев-водителей и не выпускают из чрев.
В этот момент зазвонил телефон.
Надежда схватила сумку и начала вслепую, на ощупь, перебирать ее содержимое. Проще найти иголку в стоге сена, чем трезвонящий мобильный в дамской сумке. Тем более что размеры модного аксессуара были вполне серьезными – куда ж деваться бизнесвумен, которая и выглядеть хочет красиво, и кучу рабочих документов, совершенно необходимых, с собой возит?
Слава богу, звонивший дождался. Видно, очень надо.
Голос был тревожный и, похоже, заплаканный.
– Господи, Вичка? Ты? Что случилось? – испугалась Надежда.
– Нет, Надежда Владимировна. Это я, Маша Смирнова. У нас обыск! Тут такое делается! Я из туалета звоню!
В этот момент связь прервалась – Надеждина маленькая «аудюха» наконец доползла до середины тоннеля.
Семенова нажала на кнопку отбоя и, не выпуская из рук ни руля, ни телефона, сосредоточенно маневрировала в медленно двинувшемся потоке машин. В каждой из них сидел одуревший от трафика водитель. Каждый второй из этих одуревших правдами и неправдами стремился выгадать у соседа десяток-другой сантиметров дороги.
Странное дело, почти спокойно подумала Надежда. Позвони ей Машка на десять минут раньше – за валидол бы схватилась, в сотый раз проклиная эту страну, в которой и жить по-человечески нельзя, и покинуть ее невозможно – пыталась уже. Но сейчас Надеждино настроение – пусть не отличное, однако и не катастрофическое. Потому что велика и могуча теория относительности, разумеется, в ее прикладном, обыденном понимании. Потому что если дочь, будущая железная леди Вика, плачет – значит, с ней случилось что-то ужасное. А если Машка, ее секретарша, прячется от ОБЭПа в офисном сортире – то это, разумеется, очень большая неприятность. Но не сравнимая с любой дочкиной бедой.
Однако теперь требовалось подумать о бизнесе. Да и о себе любимой – тоже.
Нельзя сказать, что незваные гости были еще и нежданными. Наоборот, Михаил Борисович ей четко все объяснил: если Надежда Владимировна не отступится от лакомого заказа – пусть ждет неприятностей на свою фирму. «Кстати, прогресс», – даже улыбнулась Семенова. Неприятности были обещаны на ее фирму, а не на ее голову. На юридическое, так сказать, лицо. Помнится, лет десять назад (или уже одиннадцать прошло?) в похожих обстоятельствах бейсбольной битой грозили ее собственному, то есть физическому лицу.
