Куда-то подевалась шапка, видимо, слетела, а мальчишки отбросили ее клюшками за окружающий каток сугроб. Вдруг стало ясно, что сегодняшний вечер и все последующие дни моей жизни никогда не сложатся так, как я их себе сочинил. Неожиданно я понял, что не встречу сегодня Алену. А завтра она снова не ответит на мои смс-ки. Послезавтра по радио опять прозвучит ее голос, такой знакомый и далекий, сообщающий вечерние новости: о пробках на проспектах, о выставке гравюр Гойи, о нападении на инкассаторов, об открытии сети кафе. Значит, будущее, которое я постоянно себе выдумывал, на самом деле было нужно, чтобы отвлечься, стать немного счастливым, бодрее брести на собеседование под нудным косым дождем в толпе ссутуленных, озадаченных прохожих. По сумрачному переходу, обходя хлюпающие лужи, в бурливой реке толкающих плечом в плечо служащих, которые устали, раздражены, разочарованы, чем-то глубоко опечалены и от этого не замечают ничего вокруг. Видимо, мои сказки на самом деле были нужны, чтобы воодушевиться чем-нибудь обманчивым и придать себе сил в пасмурный день, когда небо давит, а ветер гоняет по городу пустые пакеты и шарики, вырванные из свадебных лимузинов. Я отчаялся, перестал сопротивляться, решил, что мне больше некуда спешить, махнул на все рукой. И лег на лед. Щека горела от снега. Вдали за стволами ясеней и лип мерцали синие и оранжевые огоньки машин. Перед глазами на безумной скорости проносились обмотанные изолентой клюшки. Прямо перед носом пролетела шайба, лязгали ножи коньков, осыпая лицо срезанными стружками льда. Я лежал, мял в руке снег, ожидая, что кто-нибудь снова на всех скоростях налетит на меня, споткнется и растянется на льду. Действительность была единственной и необратимой. Щеку щипало, кололо и холодило снегом. Льдистый, суровый ветер и сизый вечерний морозец пробирали насквозь. Хотелось прижать колени к груди, зажмуриться и отключиться. Не знаю, сколько я так лежал: минуту, три, может, и больше, а потом краем глаза уловил приближающееся желтое пятно. Кто-то суетливо, маленькими шажочками трусил по катку, размахивая желтым пакетом, выкрикивая несущимся на него парочкам: «Но-но!» – настоятельно советуя фигуристам-любителям: «Желтый свет, проезда нет! Пропустите пешехода, люди дорогие!»
Я отер лицо от снега, обнаружив на ладони кровь. Шарил по карманам, не находил носовой платок и размазывал кровь рукавом куртки. Тем временем маленький суетливый старикан с растрепанными седыми патлами настойчиво кукарекал на весь каток: «Дорогу! В объезд едьте фигурное катание!» Узорчатый седой пар, пропитанный чесноком, поплыл над взмыленными хоккеистами, над носящимися туда-сюда беретами и помпонами. Подбежав, старикан ухватил меня за предплечье, вцепился в пуховик, встряхнул, радостно пробормотав: «Жив парень! Зашибся маленько, но это ничего! Синяки до свадьбы заживут, знаем, проходили». Размахивая пакетом, отгоняя несущихся на нас детей и разрумяненных на морозце девушек, он кое-как оторвал меня ото льда, взвалил на себя, словно тряпичную куклу. И потащил к берегу, на ходу ворча: «Проснись, пропащий! И пой… Хватит биться об лед. Задумал присутствовать в мире не вороной, решил обернуться кем-нибудь дельным, дак сначала надо было все хорошенько обдумать… Прежде чем что-нибудь затевать, заруби себе на носу, запомни на всю жизнь, надо сначала об этом мечту заиметь, мысль сконцентрировать и погромче ее обмозговать! Это называется “мысль запустить”. Тогда все получится, воплотится, ибо мысль материальна. Тем более если твоя задумка будет живее других, если она крикнет себя во всю мочь. Если твоя мечта будет стройная и свежая, как та дамочка, из-за которой ты сейчас убиваешься, все у тебя пойдет на лад… Горе луковое! Раз уж дошел до отчаяния, решил обернуться дальновидным человеком, надо не об лед биться, мешая досугу и физкультуре детей. Пугая ворон и пенсионеров… Был бы ты молодцом, вышел бы на перекресток в красивом месте Москвы. К примеру, на площади Европы. Ухнул бы погромче, скинул бы шапку, ударился хорошенечко оземь, во всю мощь мысля и веря в себя. Вот это я понимаю. Вот было бы дело. Тогда бы ты стал человеком… А ты что делаешь, нерадивый? На кого ты похож? На платок – оботрись. Нос разбил, лицо раскровенил… Иди легонечко сам, не могу я тебя всю дорогу тащить».
Мы шли в обнимку. Я кое-как ковылял, запинаясь о выщерблины льда. При каждом шажке и резком движении, поскальзываясь и шатаясь на коньках, я заново знакомился с собственным телом, распознавая на нем новые и новые ушибы. Старикашка бодро расчищал нам дорогу взмахами рук и басистыми возгласами: «Куда прешь со своей клюшкой! Глаза разуй, дай раненым пройти!» Он без труда согнал со скамейки лежащих на ней бродяг, сообщив, что парень убился и теперь нам надо передохнуть. Бродяги, огрызаясь и утирая слюни потрепанными рукавами балахонов, нехотя разбрелись и исчезли в сумраке бульвара. А старикан, хмуро глядя им вослед, пояснил, что на самом деле это чьи-то дурные предчувствия, нетрезвые мечты, страхи и хвори ежедневно собираются возле Чистых прудов под видом бесприютных и беспокойных людей.
Мы упали на скамейку и некоторое время сидели, переводя дух. Я, Митя Ниточкин, чье ушибленное тело болело в семи местах и там наверняка расплывались громадные фиолетовые синяки, приходил в себя рядом с нечесаным беспокойным человечком, касался его плечом, видел крошку в его бороде, чувствовал запах сена и чеснока, старался ни о чем не думать. Мы попеременно выпускали в синее, исчерченное ветками небо над прудом сизый узорчатый пар. Мой пар отдавал эвкалиптом и синтетикой жевательной резинки. Его пар был беззубым, шамкающим и ворчливым. Величественно приглаживая длинные седые пряди, старикан наблюдал, как легко и беспечно носятся по сиреневому катку те две девчушки в шапках с помпонами. Любовался на хоккей. Следил, как чинно скользят по катку тетушки, затянутые в пестрые шерстяные рейтузы. И посмеивался, когда у них под ногами резво мелькали разрумяненные пигалицы с растрепавшимися косичками.
Немного отдышавшись, я начал разглядывать парочки и одинокие, высвеченные фонарями фигуры прохожих, что сновали по берегу пруда. Вдруг там, за желтым особняком-рестораном, почудилась знакомая фигурка. В сером пальто-шинели с высоким воротником. Ножки, затянутые в черные колготы, в блестящие лаковые сапоги на шпильках. Кольца золотисто-рыжих волос, как лисий хвост, как пламя. Точно, Алена. Она спешила в сумрак бульвара, окутанный скупым сиреневым светом фонарей. Она ускользала туда, где липы склоняли к тропинке ветки, усыпанные снегом, а ясени роняли хлопья на рукава и шапки прохожих. Тоненькая и гибкая, Алена терялась среди оживленных, гогочущих фигур. Мое сердце сорвалось со всех ниточек, на которых оно было подвешено, и заколотило как нетерпеливый гость, как нагрянувший в квартиру хулиганов участковый. Я забыл, что на ногах все еще надеты коньки. Я рванулся вдогонку, но старикан поймал меня за рукав и силой усадил обратно. Прошипев «т-ш-ш-ш» в ответ на негодование, он заглянул узенькими водянистыми глазенками мне в глаза, что-то заледенил внутри, лишил способности сопротивляться и тихо спросил: «А ты, вообще, кто такой? И что тебе надо?»
В первое мгновение я онемел, прилип к скамейке. Потом понял вопрос, высвободился из сковавшего меня мрамора и возмутился. Захотелось возразить этому наглому человечку, что, конечно, спасибо за помощь, но я уже взрослый и не обязан оправдываться. Кто я и что мне надо – дело сугубо личное и больше никого не касается. И потом, мне уже лет десять никто не задает подобных вопросов. Я помолчал полминуты, раздувая ноздри, тяжело дыша, внутренне протестуя, чертя лезвиями коньков на заснеженной тропинке беспорядочные и бездумные линии. Потом вспомнилось, что сегодняшний вечер сложился совершенно не так, как я ожидал. Что завтрашний день, будущий год и вся последующая жизнь, видимо, сложатся сами собой, независимо от моих пожеланий, чаяний и надежд. Это остудило, обезоружило и унизило меня, лишив остатка сил. Что-то треснуло, надломилось, обрушилось. Что поделать, видимо, на этот вечер мое истинное, заслуженное место именно здесь, на изукрашенной царапинами, пропахшей пивом и бродягами скамейке. Я оторвал глаза от утоптанного снега тропинки, заглянул в узенькие глазенки старика и честно признался: «Беда в том, что я точно знаю только то, кем не являюсь. И хорошо представляю то, чего не хочу…» Он кивнул, давая понять, что этого мало и надо бы уточнить. В небо над прудом вырвалось его зловещее и звонкое: «Подними, положь в урну! Ты-ты, не крути головой. Подними то, что ты бросил, бессовестный! Мусор свой положь вон туда, в урну», – кричал старикашка. А потом, будто переключив режим, скрипучий шамкающий шепоток пробурчал мне на ухо: «Не обращай внимания, рассказывай. Видел, как я хулиганье бессовестное шугаю? Сразу подобрали! А то ходят, окурки разбрасывают, а я этого очень не люблю. Я расстраиваюсь. И погода моментально портится».
