— Всем известно: у кого глаза серые, тот ревнивый.
— Я уже сказала, что не ревную, — ответила Фрэнки, расхаживая по комнате. — Я не могла бы ревновать одного из них и не ревновать другого. Для меня они одно целое.
— А я ревновала, когда мой сводный брат женился, — сказала Беренис. — Ей-богу, когда Джон женился на Клорине, я ей написала, что уши ей оторву. Но видишь, я этого не сделала, и уши у Клорины есть, как у всех людей. А сейчас я ее люблю.
— Дж, — сказала Фрэнки. — Дженис и Джарвис. Как странно!
— Что?
— Дж, — ответила она. — У них обоих имена начинаются с Дж.
— Ну и что? Что из этого?
Фрэнки все кружила по кухне.
— Вот если бы меня звали Джейн, — сказала она, — Джейн или Джэсмин.
— Что-то я не пойму, о чем ты, — ответила Беренис.
— Джарвис, Дженис и Джэсмин. Понимаешь?
— Нет, — ответила Беренис. — А я утром слышала по радио, что французы гонят немцев из Парижа.
— Париж, — повторила Фрэнки пустым голосом. — Интересно, разрешается ли по закону менять имя? Или взять еще одно?
— Конечно, нет. Это не разрешается.
На лестнице, которая вела в ее комнату, лежала кукла. Джон Генри принес ее, сел к столу и начал укачивать.
— Ты правда отдаешь ее мне? — спросил он и, задрав у куклы юбочку, потрогал пальцем настоящие трусики и рубашку. — Я буду звать ее Белль.
Фрэнки посмотрела на куклу.
— Не знаю, о чем думал Джарвис, когда привез мне эту куклу! Подумать только — куклу! А Дженис все говорила, будто представляла меня себе маленькой. Я так надеялась, что Джарвис привезет мне что-нибудь с Аляски.
— На тебя стоило посмотреть, когда ты развернула сверток, — вставила Беренис.
Кукла была большая, с рыжими волосами и фарфоровыми закрывающимися глазами. Джон Генри положил ее на спину, и глаза у нее закрылись; он попытался открыть их, дергая вверх ресницы.
— Перестань, это действует мне на нервы! И вообще убери куклу куда-нибудь подальше, чтобы я ее не видела.
Джон Генри отнес куклу на заднее крыльцо, чтобы захватить ее по пути домой.
— Ее зовут Лили Белль, — сказал он.
На полке возле плиты негромко тикали часы; они показывали только без четверти шесть. Свет за окном все еще оставался резким, желтым и ярким. На заднем дворе тень от беседки казалась особенно черной и густой. Все замерло. Откуда-то издалека доносился свист, неумолчная, горестная августовская песня. Время тянулось бесконечно.
Фрэнки опять подошла к зеркалу и посмотрела на себя.
— Напрасно я сделала себе эту короткую прическу. Мне нужно было прийти на свадьбу с длинными соломенными блестящими волосами. Как ты думаешь?
Она глянула в зеркало, и ей стало страшно. Для Фрэнки это лето вообще оказалось летом страхов, один из них она даже вывела арифметически, сидя с карандашом над листом бумаги. В то лето ей было двенадцать лет и десять месяцев. Ее рост достиг метра и шестидесяти четырех с половиной сантиметров, Фрэнки носила туфли седьмого размера. За последний год Фрэнки выросла на десять сантиметров, во всяком случае так ей казалось. И нахальные дети в то лето кричали ей: «Эй, там наверху не холодно?» А от высказываний взрослых по своему адресу она всякий раз вздрагивала. Если своего полного роста она достигнет в восемнадцать лет, значит, ей еще предстоит расти пять лет и два месяца. Следовательно, как показывала математика, в ней тогда будет два метра семьдесят сантиметров (если только ей каким-то образом не удастся остановиться). А как называется женщина ростом выше двух метров семидесяти сантиметров? Она называется Урод.
Каждый год в начале осени в городе устраивались ярмарки, и целую неделю в октябре ярмарочная площадь манила аттракционами — «колесом обозрений», русскими горами, комнатой смеха и еще «домом уродов». Его устраивали в длинном павильоне, внутри которого устанавливали ряд кабинок. Заплатив двадцать пять центов, можно было войти в павильон и посмотреть уродов в их кабинках. В глубине за занавесом находились еще экспонаты, но чтобы увидеть и их, нужно было заплатить еще по десять центов за вход в каждую кабинку. В октябре прошлого года Фрэнки видела на выставке всех уродов:
Великана,
Толстуху,
Лилипута,
Чернокожего дикаря,
Булавочную Головку,
Мальчика-аллигатора,
Женщину-Мужчину.
Ростом Великан был почти два метра. Его громадные руки расслабленно болтались, а челюсть отвисала. Толстуха сидела на стуле, ее тело напоминало жидкое тесто, которое она похлопывала и мяла руками. Рядом с ней находился сморщенный человечек — Лилипут, одетый в крошечный фрак. Чернокожий был родом с острова, где живут дикари. Он сидел на корточках в своей кабине посреди пыльных костей и пальмовых листьев и ел живьем крыс. Хозяева ярмарки разрешали смотреть его бесплатно каждому, кто приносил крыс подходящей величины, и дети тащили их в холщовых мешочках и в коробках из-под обуви. Чернокожий дикарь хлопал крысу головой о свое колено, сдирал шкурку и начинал хрустеть, жадно пожирая ее, сверкая своими дико голодными глазами. Поговаривали, что он не настоящий дикарь, а просто сумасшедший негр из Селмы. Во всяком случае, Фрэнки не понравилось долго смотреть на него. Она протиснулась сквозь толпу к кабине Булавочной Головки, где Джон Генри простоял всю вторую половину дня. Булавочная Головка подпрыгивала, хихикала и то и дело озиралась по сторонам. Голова ее размером с апельсин была выбрита наголо, но на макушке остался локон, перевязанный розовым бантом. В следующей кабине толпились люди — там сидела Женщина-Мужчина, чудо науки, урод. Левая часть его была одета в леопардовую шкуру, правая — в лифчик и юбку, украшенную блестками. Половина лица заросла бородой, другая половина была ярко накрашена. В обоих глазах застыло странное выражение. Фрэнки слонялась по павильону и заглядывала во все кабинки. Она боялась всех этих уродов — ей казалось, что они украдкой смотрят на нее, пытаясь встретиться взглядом и сказать: мы тебя знаем. Их удлиненные уродские глаза пугали девочку. И весь год Фрэнки не могла забыть их до этого последнего августовского дня.
— Те уроды, — сказала она, — они, наверное, не могут жениться и даже быть на чьей-нибудь свадьбе.
— Какие еще уроды? — спросила Беренис.
— Уроды на ярмарке, — ответила Фрэнки, — те, которых мы видели в прошлом году в октябре.
— А, эти…
— Интересно, много им платят? — спросила Фрэнки.
— Откуда я знаю, — ответила Беренис.
Джон Генри приподнял воображаемую юбку и, приставив пальцы к макушке своей большой головы, запрыгал вокруг кухонного стола, подражая Булавочной Головке.
Потом сказал:
— Она самая симпатичная девочка на свете. Правда, Фрэнки?
— Вот уж нет, — сказала Фрэнки, — по-моему, она совсем не симпатичная.
— Я тоже так думаю, — согласилась Беренис.
— Ну-у! — заспорил Джон Генри. — Она симпатичная.
— Если хотите знать мое мнение, — продолжала Беренис, — от всех этих на ярмарке у меня мурашки по спине бегали. Один хуже другого.
Фрэнки долго смотрела на Беренис в зеркале, потом спросила с расстановкой:
— А от меня у тебя не бегают мурашки?
— От тебя? — переспросила Беренис.
— Как ты думаешь, я стану уродом, когда вырасту? — прошептала Фрэнки.
— Ты? — опять переспросила Беренис. — Нет, конечно.
Фрэнки стало легче. Она искоса посмотрела на себя в зеркало. Часы медленно пробили шесть, и она спросила:
— Ты думаешь, я буду хорошенькой?
— Может быть. Только хотя бы пригладь вихры.
Фрэнки стояла на левой ноге и медленно водила правой по полу. Она почувствовала, как под кожу вошла заноза.
— Нет, я серьезно, — сказала она.
— Тебе надо немного поправиться, и ты будешь совсем ничего. И вести себя как следует.
— Но мне хотелось бы похорошеть к воскресенью, — объяснила Фрэнки. — Мне надо на свадьбе выглядеть получше.
— Тогда хоть умойся. Отмой локти и приведи себя в порядок, вот и будешь хорошенькой.
Фрэнки последний раз взглянула на себя в зеркало и отвернулась. Она подумала о брате и его невесте — внутри у нее что-то сжалось и не отпускало.
— Не знаю, что мне делать. Вот бы умереть!
— Ну, умри, если так! — заявила Беренис.
— Умри! — как эхо, повторил Джон Генри.
Мир остановился.
— Иди домой, — приказала Фрэнки Джону Генри.
Он стоял, сдвинув большие колени, положив маленькую грязную руку на край белого стола, и не двинулся с места.
— Слышишь, что я сказала? — крикнула Фрэнки и, грозно взглянув на него, схватила сковородку, висевшую над плитой.
Она три раза обежала вокруг стола, пытаясь догнать Джона Генри, наконец он выскочил в прихожую и за дверь. Фрэнки заперла дверь и еще раз крикнула:
— Иди домой!
— Ну что ты творишь, о, Господи! — сказала Беренис. — Таким злюкам лучше не жить на свете.
