— Охренительные бабки, — повторил я.
— Вот-вот, — поддакнул Оуэн, потягивая вино. В тридцать один год он несколько тяжеловат — румяный, веснушчатый, со светлыми свалявшимися волосами. Великолепно образованный и исключительно пробивной, он быстро становится одним из самых влиятельных литературных агентов современности. Есть что-то в его полных смеющихся губах, детском личике и в том, как энергично ходят его желваки, стянутые дорогими, пошитыми в ателье сорочками, что создает подсознательный образ тайной, бунтарской тяги к излишествам. Эдакий римский император в перерыве между оргиями.
— А что это, собственно, такое — «охренительные бабки»? — спросил я.
Он взял два ломтика картошки, макнул в холмик кетчупа и забросил в рот, и какое-то мгновение они торчали у него между губами, как ноги одноразового актера массовки, пожираемого спилберговским динозавром.
— Это такие бабки, — донеслось сквозь усердное чавканье, — которые позволяют тебе послать на хрен кого угодно: начальника, родных, бывшую подружку, всех. Любого, от кого ты раньше был вынужден терпеть всякое дерьмо, потому что зависел от него. Теперь ты сам себе хозяин. И тебе никто не нужен.
Я посмотрел на него через стол:
— Иными словами, мы с миром квиты.
— То есть?
— Ну, я же тоже никому не нужен.
Оуэн скорчил трагическую мину, потом по-хулигански ухмыльнулся:
— Ты нужен мне.
Насчет денег он оказался прав. На них была куплена моя новая квартира, мой новый «мерседес» с откидным верхом — кабриолет CLK 430 — и его до неприличия дорогое парковочное место, а также безумных размеров музыкальный центр и ряд других предсказуемых роскошеств. А я оказался прав насчет того, что никому не нужен, — этот факт я научился игнорировать при помощи целого арсенала тщательно выстроенных защитных механизмов. Но вот замаячила перспектива встретиться с отцом и Брэдом, возвратиться в Буш-Фолс после семнадцатилетнего отсутствия, и уже никакие пассы руками не защитят меня от того, что я и так всегда знал: в этом мире я, в сущности, один-одинешенек. Со всеми своими охренительными бабками.
Я уже упоминал, что люблю себя пожалеть? Есть у меня такая приятная черта.
Я медленно скатываюсь с кровати, ощущая себя в два раза старше, чем на самом деле, натягиваю футболку и начинаю рыскать в поисках ночного перекуса — тоста с корицей и банки энергетического напитка. Стремительно накатывает похмелье, с этим ничего не сделаешь, но я недавно обнаружил, то ли от отчаяния, то ли от переизбытка свободного времени, что энергетик пополам с жидким жаропонижающим значительно смягчает удар. От утра я ничего хорошего не жду, но ведь оно наступит не скоро. Я включаю свой совершенно непристойных размеров плоский телевизор и смотрю на какого-то австралийского придурка, накачавшегося кофеином, который ныряет в болото с двумя огромными крокодилами, очевидно пытаясь продемонстрировать, как это надлежит делать. В начале четвертого коктейль делает свое дело, нервы мои не выдерживают, и, послав все к чертовой матери, я звоню Оуэну. Я считаю, что пятнадцать процентов моей бессонной ночи положены ему.
Все дороги ведут в Буш-Фолс.
Причем в самом прямом смысле. Туда можно попасть практически по любому шоссе, ведущему с Манхэттена на север. Можно поехать по Гарлем-ривер-драйв до скоростного шоссе Кросс-Бронкс, которое переходит в трассу Нью-Ингланд, и по ней добраться прямо до Буш-Фолс. А можно выехать на Co-Мил по шоссе Генри Хадсона, затем на Кросс-кантри, оттуда на Хатчинсон-ривер-парквей, а с него — на Мерит-парквей, который петляет по всему южному Коннектикуту. С Мерит вы съезжаете на Ай-91, едете до самого Хартфорда, и сразу после него будет Буш-Фолс. Во втором маршруте — больше скоростных дорог, меньше пробок. Можно и объединить эти два варианта: сначала поехать по Мерит, а потом по Ай-287 перескочить на Нью-Ингланд. Но, несмотря на изобилие возможностей, за семнадцать лет я так ни разу и не сподобился добраться до Буш-Фолс.
Наутро я сижу за рулем своего серебристого «мерседеса» — двигатель включен, машина выведена из фешенебельного гаража Кинней, а я в полном ступоре из-за необходимости решать, по какой дороге мне ехать два с половиной часа. Утро ясное, температура на улице комнатная, но внимательный наблюдатель заметит, что спешащие на работу женщины обнажены уже не до такой степени, как раньше. Лето кончилось, а я даже не заметил, когда оно успело начаться. Снова я тяну время. Не хочу никуда ехать. Отец никогда обо мне не заботился. Почему я теперь должен о нем беспокоиться? Да и к тому же он меня не узнает, он ведь в коме.
Но я отлично понимаю, что все равно поеду, по той же причине, по какой Брэд звонит мне каждый год и неуверенно приглашает на различные семейные трапезы. Потому что так надо. Если твой младший брат живет один на Манхэттене, то на праздники ты ему звонишь, говоришь с ним с напускным дружелюбием, будто по-свойски. А когда у твоего отца в коронном броске случается инсульт, грозящий смертельным исходом, ты забываешь про семнадцать лет отчуждения и отправляешься к нему. Не для того, чтобы помочь или хотя бы поддержать, а потому что там сейчас твое место. Даже на расстоянии нас объединяет родная кровь, и невозможно противиться ее зову.
На приборной панели звонит «Моторола В-60», я раскрываю аппарат, включаются встроенные динамики.
— Алло?
— Женоненавистник!
Натали.
— Ты — мелкий, жалкий, эгоцентричный нытик, ты понятия не имеешь, что значит любить и быть любимым. Ты никогда не узнаешь, как можно любить другого больше, чем себя, и так и умрешь в одиночестве, никому не нужный!
Сказать бы ей, что я уже совершенно одинок и никому не нужен, но она трубку повесила.
— И тебе хорошего дня, — говорю я мягко, даже с чувством, и с решительным тяжелым вздохом жму на газ, выезжая на Девяносто шестую улицу в сторону Вестсайдского шоссе. Твоя жизнь не стоит выеденного яйца, если разгневанный звонок чокнутой бывшей подружки выглядит светлым пятном на фоне нового дня.
Сейчас девять тридцать, теоретически час пик еще не кончился, но я еду на север, против потока. Одним глазом поглядывая на дорогу, я рассеянно перебираю груду дисков на соседнем сиденье. Надо сказать, эта эклектичная коллекция с головой выдает мои смутные попытки вырваться за границы своего истинного возраста. Не то чтобы я боялся постареть, я просто не хочу заниматься этим в одиночку. В итоге в свои тридцать четыре года я слушаю Everclear, Blink 182, Dashboard Confessional, Foo Fighters и тучу других современных групп. Эдакое аудиосредство от облысения. На самом деле мне как-то удалось обхитрить природу, и волосы у меня пока целы, но дело не в этом. Все мы когда-то облысеем.
Кроме того, я родом из восьмидесятых, неонового поколения залаченных хайров — поколения, от которого уцелело очень мало музыки. Когда вы в последний раз слышали Men at work, Thompson Twins или Alphaville на популярной радиостанции? Музыку моей молодости годы не пощадили, и она больше не звучит — как шутка вне контекста. Кто не плавал — не поймет.
Но я продолжаю перебирать диски и наконец нащупываю старую запись Спрингстина «Рожденный бежать». Есть вещи, неподвластные возрасту, — например, Босс. Включаю диск, и он тут же переносит меня, как это умеет только музыка, в мою комнату в Буш-Фолс, где я бесконечно крутил этот диск на фишеровском стереомагнитофоне, который отец подарил мне на окончание восьмого класса. Тогда прошло примерно девять месяцев со смерти мамы, и он еще делал утешительные подарки. Этот магнитофон стал финальным аккордом, после которого отец навечно засел в своем кабинете, где напивался по ночам в окружении своих школьных баскетбольных трофеев, покидая дом только ради работы или матча «Кугуаров».
Проезжая шлагбаум перед платным участком дороги в районе Ривердейла, я набираю рабочий номер Оуэна. Трубку снимает Стюарт, его зануда-секретарь, и отвечает бодрым, официальным голосом:
— Офис Оуэна Хобса.
— Будьте добры, соедините с Оуэном.
— Господин Хобс на встрече, — отвечает он на автомате. — Не могли бы вы представиться?
— Это Джо Гофман.
— О, господин Гофман! — восклицает Стюарт, мгновенно перевоплощаясь в само радушие. — Как поживаете? Я вас по голосу не узнал.
— Ну да, мы же редко с вами беседуем.
Стюарт — типичный высокомерный швейцар, раздутый от собственной важности позер, которого Оуэн держит просто шутки ради, и хотя меня обычно забавляет то, как мгновенно он может превращаться в бесстыдного подхалима, лишь только речь заходит обо мне, сегодня я не в настроении.
— Пожалуйста, передайте ему, что это я.
— Конечно-конечно, — отвечает Стюарт, и я слышу по голосу, как он раздосадован. — Все в порядке?
— Все волшебно.
