— Как у тебя с батарейками? — спросил Барлес.
Маркес посмотрел на индикатор и утвердительно кивнул: батареек должно хватить, если дело не слишком затянется. Он не собирался рисковать и выключать «Бетакам»: ведь мост мог взлететь на воздух раньше, чем пройдут восемь секунд, необходимые для включения камеры. По другую сторону дороги, в кювете рядом с убитым, похожим на Красавчика, лежали каска и рюкзак Барлеса, в котором были батарейка, запасная кассета и микрофон для записи. Этого было достаточно, но в «ниссане», который они оставили на дороге за фермой, хранился дополнительный запас. Съемочные группы телевидения вынуждены возить с собой до черта много вещей, и это очень неудобно, особенно если приходится сматываться поскорее. Поэтому Барлес иногда с тоской вспоминал те двенадцать лет, которые он проработал спецкором газеты «Пуэбло» и мог прожить в Африке или на Среднем Востоке три месяца, обходясь только спальным мешком и тем, что умещалось в болтающейся на плече сумке.
Он увидел, что Маркес устраивается на косогоре поудобнее, располагая камеру так, чтобы в кадр попал весь мост, и, припав глазом к видоискателю, делает пробные кадры: мост крупным планом, мост издали, общий вид слева направо и общий вид справа налево. Потом он чуть приподнялся и огляделся: Барлес понял, что Маркес прикидывает, куда полетят обломки, когда мост взлетит на воздух.
— Слишком близко, — сказал Маркес.
Они отползли метров десять в сторону по косогору и снова заняли свои позиции. Маркес еще раз сделал пробные кадры и, кажется, остался доволен. Стрельба в Бьело-Полье начинала стихать.
Три года назад в Петринье Маркес чуть было не снял свой мост. Они прошли по нему и оказались в деревне в самый разгар сербского наступления, когда последние хорватские солдаты бежали, спасаясь от танков федеральной югославской армии. Стоя посреди главной улицы, Барлес записывал текст, придумывая на ходу что-то вроде: «Петринья вот-вот будет сдана», и дальше в том же духе, когда мимо них пробежали несколько хорватских солдат. Один из них, толстяк в каске пожарника и с охотничьим ружьем, остановился перед камерой и сказал, мешая итальянские и хорватские слова:
— Много танк, tutto kaputt. Nema soldati y nema[3] ничего. Yo sono[4] последний, и я ухожу.
Именно так он и сказал, дословно. И тут из-за угла выполз сербский танк, и Маркес, стоя посреди улицы, заснял, как трассирующие пули, пролетев у него между ног, попали в человека, растянувшегося на земле с РПГ-7 в руках и целившегося в танк. Все побежали, всё смешалось, — раненый корчился, истекая кровью; Барлес попал в кадр — «шел бы ты в санитары, сукин сын», — когда пытался наспех перевязать его. Прогремел танковый залп почти в упор, и в кадре не осталось никого, даже подпрыгивающего на одной ноге раненого, — и только Маркес, начавший с крупного плана раздробленной ноги, невозмутимо снимал общим планом все происходящее. Через несколько часов весь мир увидит эти кадры и будет потрясен. Телевидение Испании почти год будет использовать их для заставок своих информационных передач, но в ту минуту Барлесу и Маркесу было глубоко наплевать на все информационные передачи. Они просто бросились бежать вместе со всеми к мосту, спасаясь от ползущего прямо на них танка. Так быстро Барлес бегал только один раз, в восемьдесят втором, от израильских танков, шедших по прибрежному шоссе между Сайдой и Бейрутом; тогда Ману Легинече решил, что Барлеса убили, и обходил больницы, разыскивая «подстреленного испанца». Но после Сайды прошло десять лет, и у Барлеса, у Маркеса, да и у самого Ману ноги были уже не те, и, перебежав через мост в Петринье на другой берег, они совсем запыхались. Около моста лежало столько взрывчатки, что хватило бы на загребский собор. Маркес растянулся на земле и приготовил камеру.
— Мне нужен этот мост, — сказал он.
Но ничего не вышло. Взрыв все откладывался и откладывался, а времени до выхода в эфир оставалось в обрез: они могли не успеть к выпуску «Новостей». Поэтому через двадцать минут им пришлось уехать, а мост все еще оставался целехоньким. Вот тогда-то и появились Кристиан Аманпур из Си-Эн-Эн и ее оператор Руст, здоровенный парень, невозмутимый и приветливый, который прошел всю вьетнамскую войну военным моряком.
— Не повезло вам, ребята, — сказал Маркес. — Войны больше не осталось.
И это была чистая правда: Барлес и Маркес оказались единственными журналистами, снявшими отступление из Петриньи. Кристиан и Руст вместе с ними вернулись в Загреб и уговорили Маркеса и Барлеса уступить им несколько кадров в обмен на возможность воспользоваться их оборудованием в гостинице «Интерконтиненталь», чтобы смонтировать видеозаписи. Руст был добродушным парнем и потом, скучными вечерами в гостинице «Холидей инн» в Сараево, со смехом вспоминал, как Маркес заявил: «Войны больше не осталось».
И Кристиан Аманпур любила вспоминать этот случай, потягивая одно виски за другим при свете свечей в Сараево, когда все снаружи сотрясалось от ударов сербской артиллерии, а Поль Маршан предпринимал безуспешные попытки затащить ее к себе в номер. Маршан был независимым журналистом и работал для нескольких французских радиостанций. Он прожил в боснийской столице дольше других журналистов, мог достать что угодно на черном рынке и разъезжал на старой машине, испещренной пулями, на борту которой было написано: «Не утруждай себя понапрасну и не стреляй — я неуязвим». Но это оказалось не так: в конце девяносто третьего пуля калибра 12,7 раздробила ему кость руки. Точнее всех выразился корреспондент «Фигаро» Ксавье Готье, сказавший, что локтевой сустав и радио Маршана превратились в манную крупу.
Что же касается моста в Петринье, то он взлетел на воздух в тот же день, через два часа после того, как Маркес сказал Кристиан и Русту, что войны больше не осталось. Но поблизости не оказалось ни одного оператора, который мог бы увековечить эту минуту. Маркес не мог себе этого простить и с тех пор повсюду искал мост, который можно было бы снять в момент взрыва. Это стало его навязчивой идеей, — точно так же в Багдаде он поднимался на верхний этаж гостиницы «Аль-Рашид» и сидел там часами, дожидаясь, пока мимо пролетит выпущенная с крейсера ракета «Томагавк», чтобы заснять ее. Ему было безразлично, пойдет ли этот кадр в эфир, — Маркеса вел охотничий инстинкт: поймать камерой это мгновение.
Время тянулось медленно. Взглянув на индикатор батареек «Бетакама», Барлес поднялся.
— Я пошел за рюкзаком, — сказал он.
Он пересек дорогу, напряженно прислушиваясь, стараясь двигаться быстро и не останавливаться: солдаты мусульманской армии, без сомнения, уже заняли позиции на том берегу. Солнце стояло высоко, в бронежилете было жарко и тяжело, но Барлес не решался снять его. Сделай он это, и какой-нибудь скучающий снайпер с удовольствием подтвердит истину, высказанную стариной Мэрфи: бутерброд всегда… и так далее. Если на войне может случиться что-то плохое, оно обязательно случается.
«Да, — подумал он, — судьба». Повезло, если генерал Лоань выстрелом в голову убивает вьетконговца в день праздника Тет, и этим вьетконговцем оказываешься не ты, а фотограф, и все происходит прямо перед твоей камерой. Или если ты снимаешь Билла Стюарта в Никарагуа в ту минуту, когда сомосовец приказывает ему встать на колени и выстрелом в упор приканчивает его. Повезло, если при съемках в Сараево пуля попадает тебе в горло и проходит навылет, не задев жизненно важных органов, как это было с Антуаном Дьёри. Или если ты подрываешься на мине с камерой в руках, как Коринн Дюфка, и погибают все, кроме тебя. Не повезло, если ты, скажем, заблудился и свернул не на ту дорогу, как Жиль Карон в Пико-дель-Пато. Или если ты вместе со съемочной группой Эн-Би-Си выходишь в Сайде из машины с зачехленным треножником для съемок, а артиллерист израильского танка принимает его за ракету. Не повезло, если тебя убивают, как Корнелиуса в Сальвадоре, когда ты влюблен в девушку, которая работает вместе с тобой звукооператором. Или если ты разобьешься на машине, как Алпайс, после того как прошел тридцать войн без единой царапины. Но, несмотря на все это, несмотря на то, что невезенье действительно существует, мало кто из бывалых репортеров верит в него. На войне гораздо важнее закон вероятностей: с этим кувшином столько раз ходили к источнику за водой, что ему пора разбиться. Есть много способов найти свою смерть в горячих точках, но основными являются три.
Первый — это когда выпадает твой номер, как в лотерее. С этим ничего нельзя поделать, и если пришла твоя очередь, — значит, пора. Ничего нельзя поделать с невезеньем в чистом виде там, где дело касается работы или здоровья, — с ним можно только смириться. Живым примером тому был Мануэль Ортис, независимый аргентинский фотограф, работавший на территории бывшей Югославии с самого начала конфликта. У него всегда было пусто в карманах, и он жил в долг, надеясь когда-нибудь сделать снимок, благодаря которому разбогатеет и решит все свои проблемы. Но все знали, что Мануэлю никогда не сделать такого снимка, потому что у него была удивительная способность оказываться всегда в ненужном месте в ненужное время. Так, когда в Загребе складывал оружие гарнизон казармы имени маршала Тито, Мануэль находился в Сисаке, где не происходило ровным счетом ничего. Но если он отправлялся в Ясеновац снимать сербское наступление, то линия фронта перемещалась, например, в Сисак. Если Мануэлю выпадала возможность снять кадр, который мог бы принести ему славу и деньги, то у него оканчивалась пленка или его аппаратуру отбирали на контрольно-пропускном пункте. Однако это совсем не значило, что племя специальных корреспондентов не принимало Мануэля в расчет как заядлого неудачника. Наоборот, все с удовольствием оплачивали ему выпивку, мимоходом интересуясь его планами:
