Благополучно прибыв в город, я отправился прямо на Канавинский рынок в хлебный ряд. Пироги ржаные с капустой, с морковью, с картошкой — за 20 рублей кусочек с ладошку, где хлебушка всего тоненькая пленочка. Серые булочки, плюшки по 30 рублей за штучку. Круглые буханки и кирпичики белого и ржаного хлеба-на выбор, от 250 до 450 рублей. Выбрал кирпичик белого с поджаренной корочкой в надежде, что маме и девочке Вере понравится. Завернул в газету, положил в сумку на самое дно, сверху прикрыл бутылкой из-под молока. В такие большие бутылки зеленого стекла, их сейчас называют «бомбами», раньше разливали пиво, и в хозяйстве они считались ходовыми посудинами. Поэтому и вез ее обратно домой. К вечеру я уже был на Ромодановском вокзале и ждал отправления у второго от паровоза вагона. При первом звонке вспрыгнул на подножку, потом на фартук, где копошились мешочники и какие-то подозрительные личности. Опасаясь за сумку, а главное, за хлебушко в ней, перебрался на крышу. Прилег около вентиляционной трубы, обнял ее, котомку прикрыл полой пиджака и поехал. Довольный своей покупкой, я лежал у трубы и подсчитывал, на сколько дней хватит Вере хлебца, если порезать на сухари и посушить. Остались позади станции: Зименки, Шониха, Суроватиха.
Поезд уже въехал в ночь. Вдруг услышал какие-то крики. Заглянул , а там на площадке между вагонами-драка, только кулаки мелькают.
Прошло еще несколько минут. Вижу: на крышу влез мужчина, огляделся. Увидел меня за трубой. Подошел. Склонился и спрашивает на блатном жаргоне:
— Гроши есть?
— Нет! — отвечаю.
— Сейчас проверю! И начал шарить по моим карманам, даже за пазуху залез. Не нашел ничего.
— Чего в сумке?
— Нет ничего, хлеб один!
— Дай посмотрю!
— Не дам!. Не мог я ему не только отдать сумку, но и позволить заглянуть туда. Ведь там был хлеб, предназначенный больному ребенку, да еще наказ мамы привезти его в целости и сохранности. При отблесках пламени из трубы паровоза я разглядел бандита. Возраст: лет 20-25. Злое, разъяренное лицо. Длинный нос и большой рот. Встреть я его через сто лет, все равно узнал бы. Так врезались в память его черты. А он, навалившись на меня, начал отнимать котомку. Но длинные лямки были накручены на руку, и отторгнуть сумку можно было только вместе с рукой. Как-то ему удалось просунуть руку и вытащить бутылку. Убедившись, что она пустая, он взял ее за горлышко и размахнулся. А паровоз, изредка натужно покрякивая и осыпая ночь сажей и искрами, тяжело тащил свои вагоны, не подозревая, что на крыше одного из них в эти минуты совершается преступление. Я чувствовал, что силы не равны. Противник много сильнее. Оторвет от трубы и сбросит вниз. Удар смягчили свободная рука и теплая шапка, а то бы каюк. Боль обожгла голову, как молния. И тут я изловчился. Лежа на спине, поджал обе ноги и со всей силой ударил ногами ему в грудь. Он, стоя на коленях, опрокинулся навзничь, но бутылку не выронил. Воспользовавшись моментом, я перекатился к краю крыши и спрыгнул между вагонов прямо на сидящих там людей. Крик. Возня. Ругань. А бандит, склонившись с крыши, с силой бросил бутылку в меня и попал опять в голову. На этот раз удар был настолько сильный, что я не устоял на ногах и припал на мешки. Кровь из-под шапки хлынула мне на шею, на лицо.
Поезд остановился. Полустанок Соловейка. Кондукторша, открыв дверь вагона и посветив фонарем, увидела меня, окровавленного. А я, сидя на подножке, прижимал к себе сумку с хлебушком и радовался: «Слава Богу, что все кончилось хорошо и покупка моя цела». Пожалела меня женщина. Провела в вагон. Нашлись вода и бинты. Сгрудились пассажиры, и начались распросы. Откуда-то появился милиционер. Говорю, что шпана напала. Поверили. В Арзамасе милиционер увел меня на вокзал и сдал в отделение. А там таких, как я, уже было человек десять, и еще прибывали. Стало ясно, что тут надолго, а мне надо скорее домой. Сославшись на разбитую голову, я отпросился в медпункт на перевязку, а сам бегом направился опять к своему поезду, на ту же подножку.
Под утро приехал домой. Тихонько вошел в избу. Все спали. Сумку положил на стол, бросил старую фуфайку у порога на пол, лег и тут же уснул. Проснулся от громких детских возгласов. Это мои трое младших разглядывали, как заморскую невидаль, буханочку поджаристого хлебушка.
В довоенный период, в войну, да и после нее еще несколько лет при райисполкомах были земельные отделы. В них работали районные агрономы, ветврачи, зоотехники. Мелким колхозам накладно было содержать специалистов, и они пользовались услугами райземотдела. Транспортом для передвижения специалистов по району были исключительно лошади. Но, так как их нужно было дважды в год ковать на все четыре ноги, требовался кузнец. Эти работы проводил мой отец на договорных началах и получал в виде оплаты разрешение на сенокосные угодья. Кто проезжал по дороге от Бутурлина до Гагина через Васильки, Яблоньку, Погибловку, видел, какие там глубокие непролазные овраги и косогоры, по склонам которых сплошные ореховые джунгли. Долины оврагов, зеленые и травянистые, отводились под покосы. Скосить— скосишь, высушишь, но выручить сено труда составляло немалого.
К этому времени я, окончив семь классов, работал уже наравне со взрослыми, скидки на слабосилие не было никакой. В один из июльских дней по заданию отца я приехал туда вывозить сено наверх. Помощницей мне была определена сестренка десяти лет, утаптывать сено на возу. Как и положено, первый полувозок притянули гнетом, увязали. Сестренку посадил на воз, а сам пошел сбоку. Совсем уже было выбрались, но вдруг правое переднее колесо провалилось в промоину по самую ступицу. Сколько мы ни бились, ничего поделать не могли.
Лошадь, окончательно выбившись из сил, не хотела трогаться с места.
Сидим на земле, горюем. Видим, из чапыжника на дорогу выбрался мужчина лет сорока в солдатских сапогах, в брюках-галифе, в деревенской рубашке и с топором. Подошел, поздоровался. Осмотрел наш воз и покачал головой: «Ну что, как выбираться-то будешь?». «Не знаю», — говорю. А сестренка уже слезы пустила: «Дяденька, пособи!». И он помог. Вырубил толстую жердь, подвел ее под ось, приподнял колесо и скомандовал: «Трогай!». Колесо выскочило из колдобины, а мы все втроем, упершись сзади, помогли лошади выбраться наверх. Отдышавшись, присели на траву. Он закурил. Я достал котомочку, где был наш съестной припас:бутылка молока, хлебушко и несколько вареных картофелин. Предложил ему поесть с нами. Он не отказался. Свернул из бересты кулек, и я налил в него молока и отломил хлеба. Поели. Разговорились. Спросил, откуда он и как его звать. «Зовут меня дядя Ваня, а родом — местный». Я поблагодарил его еще раз, пожали друг другу руки и расстались.
А война бушевала уже совсем близко — под Брянском, под Тамбовом. Вдоль Оки от Рязани до Горького рыли противотанковые рвы и строили укрепления. Немецкие самолеты бомбили Горький, Арзамас, Богородск. Во всех школах из старшеклассников формировались отряды самообороны. В нашей тоже был организован такой отряд, нам даже выдали малокалиберные винтовки с патронами. В обязанности входило:охранять объекты в дневное время, помогать вылавливать диверсантов, шпионов-сигнальщиков и дезертиров.
И вот в один из октябрьских дней наш отряд из пяти человек был собран по тревоге и на двух подводах направился как раз в те места, где мы сенокосили два месяца назад. С нами милиционер и представитель от военкомата, оба в гражданской одежде. Когда подъезжали к месту, нам открыли причину тревоги. Оказалось, в той деревне, куда мы едем, объявился дезертир. Месяца три как его заметили и даже видели в какой дом он ходит ночевать. Подъехали к деревне на закате. Лошадей оставили на околице. Мне досталось место в огороде за баней, одному — за погребом, остальные прошли проулком на улицу и встали у окошек. Взрослые подошли к крыльцу, начали стучать в дверь. Во дворе забрехала собака. И тут я увидел: из дровяного сарайчика вышел человек и скрылся в малиннике. Потом он появился совсем близко от меня, увидел и поманил рукой, как будто узнал меня. Подойдя поближе, я тоже узнал его, даже обрадовался. Спрашиваю тихонько:
— Дядя Ваня! Ты тоже с нами?
— С вами! С вами, сынок! Стой тут, а я пойду за огороды, буду там. И он скрылся за плетнем. А хозяйка дома еще какое-то время не открывала, но потом впустила. На вопрос:
— Где муж? — ответила:
— На фронте. Вошли в избу. На печи трое ребятишек ревут от испуга. Сколько ни искали, никого не нашли и не дождались. Так и уехали ни с чем.
Прошло недели три. Вдруг в районном клубе вижу объявление: «Завтра открытый суд над дезертиром». Событие редкое. Пропустить нельзя. И каково было мое удивление, когда на сцене, на отдельной скамейке, я увидел дядю Ваню. Сердце мое остановилось. Я не мог вымолвить ни слова. Засада, малинник, ревущие ребятишки на печи молнией промелькнули в сознании моем. Добрый дядя Ваня! Как же так получилось? Я пробрался к самой сцене и неотрывно глядел на него. А он, уловив мой взгляд, приподнял руку со сжатыми в кулак пальцами, как в приветствии «рот-фронт», держись, мол, не робей. Но я не мог удержаться, слезы заливали мои глаза. Из выступления судьи я узнал его настоящее имя. Там говорилось: после ранения и лечения в госпитале был отпущен на три дня домой на побывку. По истечении времени на место назначения не прибыл, а остался дома и находился там более трех месяцев. Занимался сенокосом, заготовкой дров. Никаких недозволенных поступков не совершал. Учитывая его добровольный приход в советские органы, суд постановил:жизнь сохранить, но отправить виновника в составе штрафной роты на фронт. На том порешили и его увели.
