– Неважно.
Для потомков, спохватился я. Я всерьез, кретин, расчитываю, что пишу для потомков?!
– Рассказы сделаны под Бориса Виана, но уже чисто внешне. На этот раз вы имитировали стиль, сочинив свою собственную историю. Ведь в рассказах Виана нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны. А за эпатажем скрывается пустота. Эпатаж вообще одеяние невидимок.
– В них нет глубины, а у меня нет имени, – опечалился я. – Очень жаль, иначе вы бы смогли защитить на мне диссертацию.
– Как трогательно: человек без имени, – пошутила она.
– Я уже упоминал о своих именах, каждое из которых ношу с достоинством. Но среди них нет литературного. Несмотря на изданные книги.
На всякий случай я перечислил еще раз: Антипончик, Кум Тыква, Гендос, ну и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить и жаловать. Или не любить и не жаловать. Пожалуй, в знак борьбы с литературными штампами выберу последнее: не любить и не жаловать. Лучше любить и ублажать. Или там любить и обожать. Или любить и оказывать всяческие знаки внимания.
Одним словом, перед вами в одном лице Антипончик, Кум Тыква, Гендос и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить, обожать, ублажать и оказывать всяческие знаки внимания. Вот так – без штампов – пожалуй, лучше. Оказывается и борьба с литературными штампами может приносить дивиденты.
Момина допила чай.
– Думаю, пора мне уже перейти к цели своего визита, – сказала она.
– Ах, есть еще и цель, – насторожился я.
Чего доброго выяснится, что и она не отказалась бы меня изнасиловать на правах коллеги по глубокому бурению. Меня ведь на армейской кровати тоже еще никто не насиловал. А уязвленный автор – хуже импотента. Сначала нужно заниматься делом, а уж потом критику наводить.
– То, что я сейчас рассказала о рассказах, илюстрирует многогранность вашего имитаторского дара (это на ее совести – „рассказала о рассказах", со столь дивным литературным слухом можно бы выражаться и поизящнее). Нет, имитаторского – не совсем верно. Вы просто пользуетесь чужим инструментарием для работы над собственными вещами. Чужими шаблонами и формами. Чужими интегральными схемами, которые запрятаны в глубине корпуса и практически не видны (фраза, достойная моего приятеля Тольки Евлахова). Возможно, вы – лентяй, но дело не в этом, причины меня не интересуют. Я пытаюсь выразиться поточнее, потому что это важно. Читатель чувствует, что это – не дешевая поделка, что внутри что-то действительно происходит, ворочается, дышит, но вот что именно его, как правило, не интересует… Черт возьми, – сказала она, – кажется, я запуталась. Пошла по кругу.
– …Хорошо, – сказала она и взяла в руки папочку цвета маренго. – В последние годы мой отец неожиданно прославился, выдвинулся в ряды наиболее почитаемых писателей, которого к тому же знали и охотно издавали за рубежом…
– Позвольте, – перебил я ее. – Возможно, я и ошибаюсь, но мне не удается вспомнить ни одной книги Момина, вышедшей за последнее десятилетие.
– Погодите торжествовать, – сказала она. – Как раз десять лет тому назад отец взял себе псевдоним.
– Какой?
– Середа.
– Не может быть! – воскликнул я. – Виктор Середа и Виктор Момин – одно и то же лицо?
– Да. А вы не столь уж проницательны, если вас это удивляет.
– Ну, во-первых, я почти не читал Момина, хотя, разумеется, я читал Середу. Во-вторых, я никогда не задавался целью проводить какие-либо литературные параллели, я ведь не „пытливый читатель" – я и писатель-то, как вы изволили заметить, не очень пытливый. А, в-третьих, для чего это вдруг понадобилось Момину брать себе такой псевдоним? Он что, намного благозвучнее? Я бы не сказал.
– На этот вопрос мне и самой сложно ответить. Мало того, он не стремился афишировать, что он – Середа, об этом было известно только его литературным агентам. Однако, если понадобится, я смогу предъявить доказательства, это не проблема.
– Да, наверное, не стоит. К тому же совершенно непонятно, какое все это имеет отношение ко мне.
– Мой отец погиб пол года назад, – сказала она. – Возвращался с матерью из деревни, и их машина врезалась в панелевоз… После него осталось несколько незавершенных рассказов, ну да Бог с ними. Пьесу, которую вчерне он закончил, я, пожалуй, доведу сама. Но у него в архиве я обнаружила начатый роман… на мой взгляд, просто великолепный. Естественно, я сужу по той части, которую он успел написать. И я хочу, чтобы роман закончили вы.
Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Я сидел, словно истукан, а изнутри меня распирал гомерический хохот. Наконец, когда я не выдержал и раскрыл рот, выяснилось, что это вовсе не хохот, а гнев, который до поры до времени притворялся хохотом.
– Дописать роман за Середу? Вы с ума сошли!
– Представьте, какой вокруг поднимется шум! Последний роман Виктора Середы, появившийся в печати уже после его трагической гибели. Я думаю, совокупный гонорар составит около двухсот тысяч долларов: за право публикации у нас и за рубежом. И за право экранизации. Никак не мень…
Тут она осеклась, потом вытянула вперед руку и указательным пальцем с силой застучала по клавишам пишущей машинки: „фывапролджэ…"
– Я вовсе не алчная, – сказала она. – Просто мне хочется вас заинтересовать. Поэтому половину этих денег я и предлагаю вам. Вам помешают сто тысяч долларов?
– К вашему сведению, меня уже неоднократно втягивали в подобные авантюры. Разумеется, тогда речь шла о вещах более приземленных: к примеру, написать очередную серию о Резанном, прикрывшись именем автора первого романа. Я бы даже мог – и с успехом – писать за Чейза. Не верите?
– Ну, если вы – шут гороховый, тогда пожалуйста. Ведь речь сейчас совсем о другом. Середа был серьезным прозаиком с мировым именем. Напишите так, чтобы никто не догадался, что это написал не он, и вы уже состоялись.
– Состоялся, как имитатор! Торквемада был Великим Инквизитором. А я, как вы справедливо заметили, Великий Имитатор. Но даже об этом никто кроме вас не догадывается. Значит, не такой уж Великий.
– Сколько вам предлагали за роман о Резанном? – спросила она.
– Триста долларов.
– А я предлагаю сто тысяч.
Она сделала шесть ударов по клавишам машинки: „100 000".
Я вытащил лист из каретки, скомкал его и бросил на пол.
– Я не сумею написать за Середу, – признался я.
Честно говоря, я был польщен, что столь искушенное в писательских вопросах существо вообразило, будто я способен на подвиг. Но я не был способен на подвиг. Я бы никогда не закрыл своим телом амбразуру дота. В крайнем случае, я бы слепил этот дот из глины и улегся, заведомо зная, что внутри нет пулемета.
– Перелицевать один из его романов я бы еще смог, – добавил я. – Но самостоятельно дописать половину…
– Поэтому вы и сидите в дерьме, – резко сказала она.
– Поэтому и сижу, – согласился я. – И, между прочим, не вижу в этом ничего трагического. У нас в стране, если вдуматься, вообще каждый сидит в дерьме. Если вся страна – авгиевые конюшни…
– Это в переносном смысле, – перебила она меня. – Не нужно передергивать. Вы-то сидите в дерьме настоящем. Проели собственную жилплощадь, а теперь сидите в дерьме.
– Причем, по уши, – уточнил я. – Вы уже дезертировали из армии моих поклонниц? Скажите „да", и я, пожалуй, вздохну с облегчением.
Ложь, конечно – от начала и до конца. Во-первых, не существовало никакой армии, а только Евлахов и Ева – колоритные члены банды. Вроде латиносов-генералов из страны, которую невозможно разглядеть на карте. А во-вторых, Момину я бы тоже не задумываясь втянул в эту банду и даже произвел бы ее в фельдмаршалы или генералиссимусы, но она-то ведь знала истинную цену моим талантам. О каком поклонении тут могла идти речь? То, чего она от меня добивалась, ведь не означало признания. Она-таки хотела меня поиметь – я не обманулся в предчувствиях. Правда без помощи армейской кровати, но суть-то от этого не менялась. И поскольку подобное со мной случалось впервые, я судорожно пытался разобраться: нравится ли мне, что меня хотят поиметь или нет.
– Уверена, что вам бы удалось, если бы вы захотели, – не унималась она. – Я вам выплачу аванс в тысячу долларов и впридачу дам компьютер.
И тут я сделал такое, чего ранее не делал ни разу в жизни: схватил чашку с видом Портленда, штат Орегон, и расколошматил ее о стену. Осколки брызнули во все стороны, а на обоях остался след из частичек заварки, напоминающий сколопендру.
– Зачем вам это нужно? – спросил я, глядя на нее в упор.
– Хотите верьте, хотите нет, но деньги меня интересуют в последнюю очередь. Главное – память об отце. Я хочу, чтобы роман, который он задумал, увидел свет. Но только роман, который он задумал. Любую фальшь я уловлю мгновенно.
– Охотно верю, – отозвался я.
Что естественно, то не стыдно: похоже, мне понравилось, что меня хотят поиметь. Во всякой случае, когда на мою невинность покушаются посланницы Века Джаза.
