Даже в больнице не было такой скукотищи — она поровну делилась между всеми. Каждому по крошечному кусочку. Ее можно было засыпать ворохом слов. Не хочешь говорить — слушай. А слушать было о чем! Был Федор. Жилистый, крепкий. Он называл себя старожилом: лежал три месяца, объясняя по секрету, что «высиживает» инвалидность. Может быть, пз–за этого куриного слова «высиживать» в его лице мпе виделось что–то птичье. Главные темы разговоров — его болячки. Каждый раз количество их увеличивалось. Вторая тема для разговоров — его личная жизнь. Он развелся перед больницей со второй женой. Всякий раз, когда заходил раз–гонор о них, я пытался представить рядом с Федором ту, «которая была…» и вторую, «у которой были…». Обе представлялись мпе одинаковыми: крикливыми, жадными, со скрюченными костяшками пальцев, с оплавившимися от злобы подбородками. Однажды в палату вошла невысокая девушка, туго обтянутая синим платьем. Темные, чуть печальные глаза, светлые, стянутые к затылку полосы. Оказалось, что это Федькина вторая жена…
После этого я уже и не пытался представить его жен. А он все рассказывал и рассказывал…
Почему именно пятниц? Кто придумал эту поговорку? Ведь больше подходит вторник. Правда, его трудно выговорить: все время обо что–то спотыкаешься. Вторник. Он вторит. Повторяет то, что уже было. Делает сегодняшний день похожим на вчерашний, такой же длинный, спокойный и ровный, как бесконечная веревка из бездонного колодца.
Каждое утро просыпаюсь и пытаюсь пересилить себя: вновь нырнуть в теплый, ласкающий тело океан сна. И не могу. Выбрасывает на сушу. Встаю. Умываюсь обжигающей кожу миллиардами ледяных игл водой. А когда день с многоразовыми приемами пищи, с уроками и прогулками вместе с Прошей но уныло–ровным аллеям между участками заканчивается, ледяные иглы растворяются. Вода уже не обжигает, а скатывается маслянистыми каплями по разгоряченной коже.
День проходит. Проходит мимо. Я валяюсь на кровати, даже не пытаясь заснуть, все равно бесполезно — за окном белые ночи. Рыхлые, расплывчатые. Гляжу на молочное марево за окном и вспоминаю пионерский лагсрь. Я привык к его жизни. Впервые я проводил лето не в кем. Там, в лагере, отбой уже был давно. Вожатый, как всегда, обошел палаты и, конечно же, пригрозил расправиться с теми, кто не хотел спать. Его увещевания и угрозы слушали молча, крепко зажмуривая глаза, — закрытые глаза демонстрировали и символизировали безудержное желание спать. Вожатый уходил, и начинались страшные истории:
— Появилось на стене пятно…
— Ехала одна бабка мимо кладбища…
— Шел дядька через пустырь…
А потом разрядка: бой подушками. Самозабвенный, без правил. Каждый за себя, и все против всех.
Но вожатый, ох уж этот вожатый, он всегда появлялся в самый разгар сражения и устанавливал перемирие. Правда, трофеи не возвращал, поэтому порой приходилось спать без подушки.
Хриплый и не по–утреинему радостный голос горна доносился из–за тридевяти земель. Но все–таки доносился. Затем в палату заходил вожатый. Теперь у него была иная задача — вытянуть всех из постелей и выгнать на улицу. Начинался новый день. Он пройдет по заведенному порядку, как все предыдущие дни, и начнется зарядкой, то есть ленивым бегом трусцой вокруг территории. Затем, после зарядки, мы долго стояли у умывальников, чтобы оттянуть уборку территории вокруг домича, где живет отряд. По уборка все равно начиналась и очень скоро перерастала в продолжение зарядки. Мы бегали. По бегали с вениками за пылью и друг за другом.
После завтрака (прибежавший за стел первым высыпал соль в чай соседа) начиналась линейка. Шагали мимо трибуны с песней. Пели до самозабвения и смотрели на старшую пионервожатую. Она — на нашего вожатого.
Прогулка за территорию — самое интересное и быстрее всего пролетающее мероприятие, ведь порой в него входило купание в лягушатнике, чем–то очень походившем на бассейн, но только деревянном и скользком от желто–зеленых волосистых водорослей. Прогулка заканчивалась обедом. В столовой невыносимо душно п пахнет лавровым листом и остывшими макаронами. Есть не хочется. В тарелках плавают похожие на улиток куски вареного лука. Суп не остывает, а словно густеет. Тарелка напоминает лужу, а ободок рыхлого белого жира — осенний лед.
Послеобеденное время называется в лагере тихим часом. Об этом написано на листе белого картона, обернутого в морщинистый целлофан и прибитого двумя гвоздями к щиту у гласных ворот. Но все говорят об этом часе — мертвый. Видимо, из–за убийствен к ой тоски. В дверях грозная фигура вожатого или воспитательницы. Обычно вожатого — его коллега усмиряла страсти у девчонок. Устало, но очень внимательно он разглядывал каждого из нас и всех вместе и был очень похож па вставшего после тысячелетнего сидения Зевса пз Эрмитажа. Только вместо молний в его глазах вспыхивали крошечные искорки смеха. Мы что есть силы жмурили глаза, оставляя все же тонюсенькие дрожащие амбразуры для обзора. Сквозь них наблюдали за мучавшимися на соседних кроватях товарищами. Горизонт обзора медленно сужался…
— Сержик, дорогой мой мальчик, вставай, — доносится издалека голос тети Анн. Значит, завтрак уже готов и все ждут меня. Проша носится вокруг дома, а тетка накрывает на стол.
— Сегодня пойдем в гости, — говорит тетушка, когда я сажусь за стол. Она говорит «гости» и совершенно спокойно накладывает мне в тарелку кашу.
Слово «гости» потрясает меня, как, наверное, был бы потрясен бедуин, заехавший на своем верблюде в тайгу. Гости, гости — слово–то какое радостное, а тетушка произносит его как бы между прочим.
— К кому? — спрашиваю я и тут же жалею о своем любопытстве. И не потому, что начинается долгий и путаный расекзз о знакомых, прекрасных людях, замечательных хозяевах, работящих и добрых, это они и пригласили нас. Причина в том, что день теперь будет тянуться еще дольше — каждая минута станет минутой
ожидания.
Мы отправляемся в гости только после обеда.
— Забыла сказать тебе, — уже по дороге к пригласившим нас прекрасным людям спокойным голосом говорит тетушка, — к ним приехала внучка. Кажется, она твоих лет, хотя, возможно, я и ошибаюсь.
Пытаюсь воспринять это известие так же спокойно, как о нем было сообщено, и не могу. Начинаю представлять эту самую внучку, и в голове вертится черт знает что.
Нас принимают (громко сказано) — встречают во дворе. Сажают за стол, сбитый из крепких, выскобленных, как корабельная палуба, досок. Начинается чаепитие. Вместе с кипятком из самовара льется бесконечный поток разговоров. Тетка сетует на запоздалое цветение кустов, на погоду, при этом не забывает сообщить, что меня надо усиленно кормить. Хозяин, дядя Миша, степенно кивает, отхлебывая обжигающий нёбо чай, а хозяйка издает печальные вздохи. Я внимательно изучаю струящийся из чашки пар. Струйки его колышутся и завиваются словно февральская поземка. Внучки нет. Может быть, тетушка придумала эту самую внучку. Просто так, чтобы мне было чем занять свою фантазию и чтобы я мог слушать сельскохозяйственные и метеорологические беседы стариков. Но зачем? Старики, в общем–то, не вредные, не пристают с идиотскими вопросами о школьной программе и о планах на будущее.
Неожиданно хозяйка, отряхнув с груди невидимую пыль, извещает о главной беде нынешнего года. Оказывается, все дело в тле. На огороды накинулась тля.
Тля. Тля. Это слово чем–то привлекает, оно мне даже нравится, хотя само злостное насекомое я еще не видел. Интересно — существо, носящее это имя, не видел, а слово знаю.
У входа в сарай висят старые брюки п куртка. Они принадлежат дяде Мише, я знаю это точно, потому что они хранят форму хозяина.
«Тля в зелененьком кафтане». Откуда эти слова? Я уже не слушаю разговоры стариков — развлекаюсь с крошечным уродцем «ля» («ля» — это тля, лишенная твердой основы «т»).
Приставляю к ля разные буквы. Получается что–то похожее на песню: «К-ля, м-ля, ф-ля, ш-ля». Маленькие уродцы прыгают, веселятся и распевают на все лады. Молчит только «для». Он слишком много значит.
Внучки нет и нет, мы сидим за столом квартетом. «Ля» скачет по всему алфавиту, как по клавишам рояля.
На крыльце дома появляется невысокая белобрысая девчонка в клетчатом сарафане и блекло–розовой кофте. Подходит к столу и здоровается с тетей Аней. Затем поворачивается ко мне.
— Его зовут Сережей, — кивая в мою сторону, говорит тетушка.
— А меня Катя, — словно отссчзя ка вопрос, четко произносит она и протягивает руку.
Я пожимаю ее маленькую ладонь и опять ничего–не успеваю сказать, потому что за меня это делает тетушка.
— Я рассказывала ему о тебе, он тоже вот…
Но ее непрошеные словоизлияния Катька прерывает самым неожиданным образом:
