Как и полагается развитому подростку, возвращаясь домой по зимнему переулку, я размышлял на отвлеченные темы, благо по дороге мне не попался никто из моих мучителей со двора напротив (другая беда, едва ли не пуще моей школьной). Это невозможно, думал я, как же так. Разве я кусок мяса на двух ногах? Разве, в отличие от животных, человек не видит своего высшего предназначения в поисках смысла жизни? Почему же (рассуждал я, приближаясь к кованым, дореволюционным еще воротам нашего двора, на которых с индейскими криками, далеко разносившимися в морозных сумерках, катались мои сверстники) этот высокий разум обречен ютиться в такой прозаической оболочке, не только подверженной головным болям и бессоннице, но иногда и столь непристойно выявляющей свою млекопитающую сущность? Да, я слишком много читал в те годы, и голова моя была нафарширована заемным лексиконом. И все же было грустно, и, наверное, с того январского дня я и начал, подобно любому подрастающему человеческому детенышу, задумываться о собственной неизбежной смерти - а равно и о том, чем ее, пакостницу, возможно если не остановить, то по крайней мере - я очень гордился, когда отыскал это слово - уравновесить. Загробной жизни, понятное дело, не существует, рассуждал я, а советская наука еще не умеет делать человека бессмертным (хотя, несомненно, достигнет этого во вполне обозримом будущем), как же можно существовать, точно зная, что все это рано или поздно кончится? чем такое лучше, чем ждать в камере смертников ответа на просьбу о помиловании? Но я стеснялся задавать отцу и матери подобные вопросы, и уж тем более не отважился бы обратиться с ними к школьным учителям. Проблема равновесия, иными словами - душевного покоя перед лицом конечности бытия - оставалась открытой, как любил я повторять сам себе, засыпая на нашем узком и коротком диване, под лучами луны, пробивавшимися в щели между занавесками.
Той зимой отец внезапно стал обращать на меня больше внимания. За работу по воскресеньям платили вдвое больше, но он начал все чаще и чаще отказываться от сверхурочных и ездить со мной к новой станции метро "Щелковская". В пяти минутах ходьбы начинался обширный лес с множеством заснеженных просек. Были куплены лыжи с креплениями в виде прочных резиновых лент, был извлечен из кладовки давно не использовавшийся термос, и в брезентовый туристический рюкзак у меня за плечами (слишком большой для всех этих припасов) укладывались бутерброды и сухие шерстяные носки. Двенадцатилетнему мальчишке, даже книгочею и зануде, льстит внимание отца, и если есть у меня счастливые воспоминания детства, то вот они: ранним январским утром мы стоим в коммунальном коридоре перед шкафчиком с различной хозяйственной ерундой и спорим с отцом, какую выбрать лыжную мазь - на улице легкий морозец, но синоптики буквально к полудню обещали оттепель, верить им, конечно, не приходится, но и застревать в мокром снегу тоже нет никакой охоты. Мы долго спорим, и блуждающие по квартире фабричные работницы пытаются вступить в наш разговор, потому что по воскресеньям чувствуют себя особенно одиноко. Я побеждаю: мы выходим на лестничную клетку и ожесточенно натираем шероховатую поверхность лыж темно-зеленым бруском мази, а не светло-желтым, как настаивал отец - я пьянею от запаха скипидара и смолы, а когда снег, словно по указке с небес, вдруг и впрямь начинает, словно сереющая губка, источать оттепельную влагу, лыжи легко скользят по гололедице, но у меня и в мыслях нет злорадствовать. Отец, четко взмахивая лыжными палками, далеко обогнал меня, и я, пытаясь стать ему настоящим сыном, выбиваюсь из сил, лишь бы не отставать слишком сильно, а когда нагоняю (он незаметно сбавлял ход, когда шестым чувством ощущал за спиною мои старания) - преувеличенно тяжело дышу, и кричу ему, смеющемуся, как нечестно побеждать малолетних, ты бы еще сестренку сюда позвал, ее обогнать вообще можно в два счета, а у меня еще и рука плохо сгибается (на последнем внутривенном вливании медсестра нещадно исколола меня, разыскивая податливую вену - но все они словно сговорились в тот день, все исхитрялись убегать от иглы, не ведая, что она несет облегчение всему моему злополучному организму). А в одну из суббот был в ГУМе куплен транзисторный приемник весом всего в полкило, и наши лыжные прогулки стала сопровождаться сладчайшими песнями Майи Кристалинской и Эдиты Пьехи, и я почувствовал себя почти героем молодежных повестей из журнала "Юность" - думающим, спортивным, не чуждым достижений современной техники, строителем светлого будущего.
Уже прошел знаменитый съезд правящей партии, на котором разоблачили преступления тридцатых годов, связанные с культом личности. С экранов "Рекордов" и "КВНов" не сходили популярные комики Тарапунька и Штепсель, с хохлацким акцентом певшие под гармошку сатирические частушки. "В магазине на всех полках синтетические елки...." начинал Тарапунька голосом, подозрительно похожим на те, которыми оглашались победные сообщения о перевыполнении планов. "Чтоб купить такую елку, - ехидно завершал Штепсель, - надо зубы класть на полку!", и Боже мой, сколько в этом нехитром юморе было небывалого либерализма, недоступного непосвященным, не знавшим, например, что еще на памяти наших родителей правящая партия, ссылаясь на вред природе и религиозные пережитки, не позволяла наряжать ни настоящих елок, ни синтетических, тем более, что последних тогда еще не имелось в природе. В космос регулярно засылались в крошечных ракетах отважные космонавты, иногда люди, чаще собаки, жизнерадостно лаявшие на орбите, а потом непонятно куда пропадавшие, и как отрадно было знать, что в самом важном деле, которое только есть у человечества, мы обгоняем этих самодовольных американцев, и коли уж так, то, несомненно, в самом недалеком будущем опередим их и по всем остальным статьям, а уж о французах и прочих вообще нечего говорить - мы посылаем на околоземную орбиту белозубых лейтенантов, которые на третьем витке уже производятся в майоры, а у них силенок хватило только на запуск какой-то жалкой кошки. Мудрено ли, что с таким всенародным одобрением была принята очередная программа правящей партии, и по всем афишным щитам запламенели плакаты, выдержанные в новом стиле сдержанного оптимизма, и жестоковыйные рабочие вздымали победные знамена, и все это дважды в год перерастало в апофеоз всенародного счастья - в демонстрацию трудящихся, стройными колоннами струящуюся по Москве. Сколько было воздушных шаров, сколько портретов основателя государства мудро щурились со стен и плакатов, со значков и книжных обложек, сколько толстух-мороженщиц, если их хорошенько попросить, впридачу к ледяному сладкому бруску давали еще и кусочек сухого льда, дымящего и булькающего после того, как бросишь его в лужу или в чашку с водой! По телевизору едва ли не каждую неделю шли индийские фильмы, и несравненный Радж Капур на языке хинди пел о том, как тяжела участь бродяги. И когда субботними вечерами мы всем семейством ходили к бабушке купаться (горячей воды в квартире не было), то неизменным зеленым огнем светились по дороге две огромные рекламы, вознесенные на крыши высоких домов-близнецов и призывавшие, соответственно, пользоваться услугами Госстраха и хранить деньги в сберегательной кассе, и это было так же справедливо, прекрасно и неизменно, как окружающий мир, где мы стояли в очереди на новую квартиру, пользовались бесплатной медицинской помощью и действительно прибегали к услугам Госстраха, куда моя хозяйственная мама, ведавшая семейными финансами, ежемесячно вносила по четыре рубля пятьдесят копеек, чтобы мы с сестрой к совершеннолетию получили по астрономической сумме в пятьсот рублей.
Громоздкий термос в крупных алых цветах, такой же китайский, как нижнее белье "Великая дружба" и тушенка "Великая стена". Тушенка навсегда исчезла, нижнее белье отца износилось, на жестяных стенках термоса появились царапины и вмятины - китайцы, оказавшись ревизионистами, хотели отвоевать у нас остров Даманский, где наши ребята-пограничники дали им достойный отпор. Однако термос мы не без труда достали еще во времена великой дружбы, как и вечное перо матери, и пользоваться им было не зазорнее, чем отцу - его трофейным немецким портсигаром. От вишнево-красного чая, в котором плавали распаренные листочки, шел обильный пар, и наши бутерброды с сыром на бородинском, пахнущем солодом хлебе, охладились настолько, что казались промерзшими. "Как хорошо," - сказал я. "Да," отвечал отец.
Снег в ту зиму сошел быстро, и рецепт доктора Бартоса сработал - после всех мучений в процедурном кабинете мои мигрени почти прекратились (чтобы возобновиться лишь через много лет), и я, записанный родителями в воскресную секцию общей физической подготовки на стадионе, все чаще отправлялся все в ту же районную библиотеку. Как было признаться им, что в секции надо мной смеялись еще больше, чем в школе, что я не умел ни прыгать, ни метать гранату, ни играть в футбол, ни плавать, и стыдился не только своих неуспехов, но даже собственного щуплого тела? Как было объяснить им, почему даже по воскресеньям тянет в читальный зал их хилого сына, которого в будние вечера палкой не выгонишь на улицу, и не оторвешь от книги даже ради фильма с Радж Капуром? Я бы и сам на их месте беспокоился: книги вещь хорошая, но не в ущерб же живым интересам, которые должны быть у двенадцатилетнего. К тому же, как уже говорилось выше, круг моего чтения был беспорядочен, охватывая не только Катаева и Дюма, не только популярные книги по естественным наукам, но и все, что попадалось под руку, от журнала "Здоровье" до брошюр по идеологическому воспитанию и статистических сборников.
