Николай заполнил солящимися бычками ванну, завесил ими лоджию — и всё равно их некуда было девать.
— На кухню отдай, — посоветовал я.
— Зачем? — покосился на меня Николай.
— Поджарят.
— Если ты стесняешься, — подала голос Тамара, — я могу отнести.
— Не надо.
Мы с Тамарой переглянулись. Я подумал, что она хочет спросить о моём дагомысском друге, и не ошибся.
— Ты давно видел Сашу?
— В прошлом году.
— И как он?
— Нормально. В Америку собирается.
— В Америку?! — ахнула Тамара.
Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.
«Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.
«Надо!» — сверкнула она глазами.
— Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.
Спина презрительно шевельнулась.
— Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?
— Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.
— А-а…
Тамара задумалась.
— Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.
— Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.
Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.
— Мелкий.
Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.
— Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.
— Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.
— Дерьмо, — процедил Николай.
Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.
— Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.
— Хуже.
— А ты там не был, — сказала Тамара.
Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.
— Наша белорусская колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.
— Полная ванна, — буркнул Николай.
— Чего? — не понял я.
— У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.
— Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.
— Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.
Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.
— В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.
— В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.
— А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.
Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.
— Рыба дураков любит, — сказал Николай.
От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.
Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.
После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.
Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.
— Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.
— Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.
— Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.
— Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?
— Жизнь.
Мы помолчали.
— За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!
Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.
— И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.
— Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!
— А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.
— Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…
Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.
— Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…
— По Москве! — гоготнул собрат.
— Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.
— Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.
— Определённо! — сказал я.
— Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.
— Я прозаик.
— Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю поэт. Ми абхаз тоже нэ любим, но поэт хуже!
Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.
Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.
С того дня, как мы варили уху на поросшем тростником пицундском берегу — волнующие запахи пряностей витали в воздухе, искрилось вино и низкие звёзды сияли над головой, — с того дня прошло много времени.
Александр, мой дагомысский друг, всё-таки получил в американском посольстве карту беженца и живёт сейчас под Бостоном. Купил в рассрочку дом с бассе йном, работает таксистом и вполне доволен свободной жизнью в свободной стране. Как он рассказал мне по телефону, бассейн на зиму он законсервировал сам, отказавшись от услуг фирмы. Неделю закачивал автомобильной “лягушкой” воздух под плёнку, но сто долларов сэкономил. Такси он пока арендует на соседней улице, однако в этом или в следующем году предполагает купить новую машину тысяч за десять — и тогда развернётся по-настоящему.
Володя после известных всем событий эмигрировал из Сухуми в Сочи. Наверное, испугался своего полумингрельского происхождения и сбежал, бросив квартиру и должность то ли завотделом, то ли заместителя главного редактора газеты. Сейчас работает в сочинской газете корреспондентом, — и случается ли ему бывать на хлеб-соли, мне неведомо.
А Жан умер. Не знаю, сделали ли ему операцию, превращающую его из уникума в обычного человека, но умер он от сердца, не дожив и до сорока.
Что белоснежный корабль, некогда пришвартовавшийся к лесистой горе на берегу моря и называющийся Сухуми? Корабль получил большие пробоины, но пока не затонул. Впрочем, все мы рано или поздно утонем в океане времени, вернёмся в той самое тёплое солёное лоно, из которого когда-то вышли.
1
Небольшой отряд вооруженных верховых подъехал к охотничьему замку графов Тышкевичей в первый день коляд.
Прижимал непривычно сильный для этих мест мороз. Под слепящим солнцем пуща за рекой сверкала замком из сказки. Грузными башнями стояли кряжистые дубы. Восточными минаретами возносились в небо темные ели. Неприступными бастионами подпирала их стена мелколесья и кустарников. Речка, закованная в ледяной панцирь, парила на стремнине, клокотала, пролегала она рвом, опоясывающим громадный замок.
С мелодичным звоном стреляли над головой сухие ветки. Верховые ежились на понурых крестьянских конях, тревожно озирались на каждый морозный выстрел из пущи. Топотали кони, скрипели полозья дровней, которые тащились в хвосте отряда, выбивало из глаз слезу низкое, едва-едва над верхушками елей, солнце.
От Першая до замка было километров десять, люди и кони устали.
— Замок, — наконец остановил коня передний всадник, бывший егерь Безручка.
Вереница верховых сбилась в кучу.
Комиссар в шапке-магерке, из-под которой торчали курчавые волосы, малорослый даже на коне, повел крючковатым носом:
