– Остановите машину, пожалуйста.
Когда же «Волга» послушно замерла, она, сославшись на то, что ее укачивает на заднем сиденье, поменялась с Борькой местами но и это не помогло: на заднем сиденье мерзавец сын и вовсе смахивал на министра: насупился и собрал на лбу мудрые морщины. Нина Александровна перестала оборачиваться и смотреть в зеркальце заднего вида: «Плевала я на этого поросенка!»
Так они и доехали до районной больницы, где отец Борьки и ее бывший муж работал главным врачом и где он сейчас лежал с какой-то хворобой. Заранее обдумывая этот визит, Нина Александровна собиралась скромно обратиться в регистратуру, разведав палату, в которой лежит ее бывший, но по закону настоящий муж, выпросить для себя и Борьки халаты и пойти к Алексею. Однако на деле все произошло иначе: Нина Александровна и отстававший из важности Борька только еще поднимались на крыльцо, как вокруг них уже возникли демонстрации, шествия, звучали фанфары и поднялись праздничные стяги. Нянечки, сестры, работники регистратуры, гардеробщицы, врачи, сторожа, библиотекарши и прочий больничный народ как бы случайно, но кучками проходили мимо родного сына главного врача, глядели на Борьку словно на индийского принца, а Нину Александровну открыто ненавидели. Этому не было ни конца, ни края, и щеки у Нины Александровны затвердели от гневного румянца, пока она с Борькой шла до гардероба, сопровождаемая нянечкой, которая от презрения к гостье и от жалости к Борьке елейным голосочком пела:
– Сюдочки, Нина Александровна, сюдочки! Боренька, не трогай стеночку пальчиками – вдруг инхвекция!
Другая нянечка – толстая, монашеского обличья, купеческой чванливости – провожала их до палаты, где лежал бывший муж. Эта от визита Нины Александровны была чрезвычайно взволнована и, шагая впереди, умудрялась гигантской спиной выражать лютое презрение к Нине Александровне, а Борьку за руку держала так бережно, точно рука была сломана. Ходячие больные высыпали в пропахший карболкой и кислыми щами коридор, и даже хроники выглядывали из белых дверей, парадных и новеньких, как юбилейные монеты. Шу-шу-шу, неслось по коридору, шу-шу!
Главный врач Савицкий лежал в обыкновенной рядовой палате под номером 13, что удивило Нину Александровну еще больше, чем встреча, так как Алексей раньше панически боялся чертовой дюжины, но вот теперь, царствуя в больнице, лег в тринадцатую палату, возле которой толстая нянечка остановилась, сделавшись молитвенной и боязливой, и тихо сказала:
– Мы в больнице всей сутки не спавши, что Алексей Евтихианович заболевши. Они такие уж хорошие врачи, такие уж строгие и справедливые, такие уж до каждого больного доходчивые, что мы туточки все от страху дрожим, как бы с имя чего плохого не произошло… Вы уж идите на цыпках, на цыпках, а там бог милует!
Нина Александровна поджала губы… А как же тогда понимать дурацкую телеграмму; «Причина болезни весьма незначительная», а как же быть с теперешней толстой женой, блондинкой с хозяйственными руками в ямочках? Куда все это могло деваться, если в больнице и ее окрестностях палили салютующие пушки, развевались стяги и нянечка уповала только на самого господа бога? Что произошло с Алексеем Евтихиановичем Савицким, которого в больнице Таежного отродясь за выдающегося врача не считали?
– Входитя, входитя,– со страхом прошептала нянечка, заглянув в узкую щелочку двери.– Входитя, они не сплять…
– Добрый день, Алексей! – поздоровалась Нина Александровна, входя в палату и улыбаясь естественной улыбкой человека, не видевшегося с другим человеком несколько лет.– Как тебя угораздило попасть на больничную койку?
Купчиха-монахиня была бесцеремонна и любопытна, как базарная торговка; она стояла с таким лицом, что было видно – будет держаться в палате до последнего, но главное было не в этом. Самое удивительное заключалось в том, что нянечка глядела на главного врача так, словно его не узнавала. Борька только коротко кивнул родному отцу и тут же потерял к нему интерес, занявшись разглядыванием больничной кровати с никелированной спинкой и блестящими шишечками на ней.
– Здравствуй, Нина! – ответил бывший муж, поворачиваясь на бок, на что нянечка отреагировала бурно – бросилась к главному врачу и болезненно застонала:
– Голубочек, Алексей Евтихианович, вам же на бочечку лежать не полагается! Будьте столько добреньки, чтобы перевертеться на спинку…
Вот только теперь Нина Александровна поняла, чем объяснялся пораженный взгляд нянечки – она, видимо, не могла и предполагать, что на лице Алексея Евтихиановича – бога и дьявола! – могло возникнуть такое беспомощно-робкое выражение. Бог и дьявол на глазах у нянечки превратился в обычного человека, и это до глубины души потрясло ее.
– Вот-вот, большое спасибочки, Алексей Евтихианович!
Борька по-прежнему рассматривал шишечки на никелированной кровати, сидел он на мягком модерном стуле с далеко откинутой спинкой, и поза у него была такая же, как в «Волге»,– маленький бесстрастный сноб с замашками кабинетного сидельца.
– Пожалуйста, сядь поближе, Борис,– попросил его отец.– На солнце ты не виден.
– Хорошо, батя.
За «батю» Борьку стоило бы наградить высшей правительственной наградой, но если учесть «Волгу» и незамеченного товарища по конькам, полезнее было бы, несомненно, выдрать. Однако Нина Александровна была занята другим: разглядыванием бывшего мужа, на щеках которого за пять или семь лет образовались вертикальные руководящие морщины. Впрочем, Нина Александровна и раньше замечала в Алексее затаенное стремление к первенствованию, несбывающиеся карьеристские замашки, догадывалась, что он потенциально талантлив, но две истинно мужских складки на щеках – это уже перебор, двадцать два!
– Как живешь, Борис?– спросил бывший муж, медленно скрещивая руки на груди.– Что ты любишь больше – математику или русский язык?
– Мне все равно, батя, лишь бы уроков поменьше…
– А хобби у тебя какое?
– Нет у меня хобби,– признался Борька.– Люблю сидеть на крыльце, когда мамы нет дома… И еще люблю очинивать цветные карандаши… У тебя нет о-о-о-чень острого ножика?
– Дома есть… Подарю, если не забудешь напомнить…
– Не забуду! Это уж будьте уверочки!
День, как нарочно, выдался такой солнечный, что из окна больничной палаты зимний двор казался летним: так хорошо работали больничные сестры, нянечки и дворники. Елки за окном стояли чистые от снега, на стеклах, протертых до голубого сияния, не было ни снежинки; одним словом, человек, лежащий на больничной кровати, казался освещенным летним солнцем, и можно было разглядеть каждую черточку его цветущего лица, позволяющего думать, что он по недоразумению попал в больничную палату. Выяснилось, что через пять или семь лет – считать Нине Александровне не хотелось – прежний муж стал стройнее, лицо, утратив безвольный ленивый жирок, сделалось тоньше, чеканее, а на носу, например, откуда-то появилась горбинка восточного типа; прежде бесцветные, вечно глядящие в пол или в сторону глаза, приобрели определенный цвет – светло-карий; руки, выложенные на шерстяное одеяло, были опутаны мускулами и крупными венами – наверное, регулярно занимался спортом… Этот новый человек внезапно грозно нахмурился, укоризненно поцокал языком, и мастодонистую нянечку словно сдуло ветром; убегая, она с болью оглянулась на Борьку, а в сторону Нины Александровны метнула молнию: «Как же ты, сучка ты этакая, рассталась с таким человеком, как Алексей Евтихианович?»
– Сядь ко мне на кровать, Борис!
Нина Александровна могла поклясться всем святым, что ничего плохого о Борькином отце ему никогда не говорила, наоборот, старалась представить бывшего мужа в самом лучшем свете, но на кровать Борька сел бочком, с отчужденным и независимым видом – не сел, а присел на минуточку, чтобы только отвести очередь, и никаких нежных или родственных чувств на его розовой поросячьей мордочке не отразилось.
– Почему на одеяле внизу нарисована стрелка? – вяло спросил он.– Маленькая стрелочка, красивенькая такая…
– Чтобы знать, где голова, где ноги.
Нет, нет! Нельзя было понять, чем все-таки болен Алексей Евтихианович Савицкий – обожаемый главный врач районной больницы! По всей видимости, бывший муж просто-напросто отлеживался от перегрузки, и это тоже было незнакомо Нине Александровне по годам их совместной жизни, так как раньше Алексей был лениво-равнодушен к собственному здоровью, а когда Нина Александровна указывала ему на это, кисло отмахивался: «Годом раньше, годом позже – какая разница!» Теперь он, кажется, решил жить долго…
– Держи, Борис!
Бывший муж протянул сыну громадный набор шариковых ручек, упакованных в прекрасную коробку, и это тоже было незнакомо – раньше Алексей был откровенно безразличен к внешнему виду вещей, а вот сейчас дарил сыну ручки заграничных кровей. Мало того, на левой руке бывшего мужа поблескивали сложные часы с модным ремешком в полоску, из-под одеяла же высовывалась чешская шелковая пижама.
