Петром Иордановым. Поднявшись со стула и обратившись к атаману, который сидел
в медвежьей шубе в центре зала на борту своей лодки, крепко стиснутой льдом, асессор произнес: “Таковых слов, ваше превосходительство, совершенно не
существует”.
Атаман ничего не ответил на это. Голова его едва выглядывала из-под тяжелой
шубы. Он смотрел на своих офицеров сквозь просвет между краями поднятого
воротника. Брови его непрестанно шевелились и изгибались, словно отображая
беспокойное движение мыслей. Обстановка в зале, как рисует ее доносчик, вполне
соответствовала совершающемуся действу — холод, сумрак, зашторенные окна, дюжина свечей в настольных шандалах. Между тем и платовским старшинам
приходили на ум разнообразные мысли, которые то воодушевляли их, то повергали
в оцепенение — “атаковать город конницей”; “разрушить осадными орудиями”; “сочинить имя и нанести на карту”; “объявить собственностью Войска”.
Наконец поздно вечером было принято решение. Оно, по сообщению Веселовского, состояло в том, чтобы “вторично послать на Аксайское займище крещеного калмыка
Яманова” с предписанием “достоверно разведать, не исчез ли город”.
Город не исчез.
Январским утром 1805 года Церен Яманов, снабженный подзорной трубой и
рукописной ландкартой Аксайского займища, составленной инженером де-Воллантом, выехал верхом за крепостную ограду казачьей столицы. При порывах свирепого
ветра, который, как пишет Иорданов, “кувыркал в небе юрты, летевшие из-за Дона
с калмыцких становищ”, вахмистр пересек по гладкому льду, чудом удержав на
ногах скользившего коня, Черкасскую протку, огибавшую остров с севера, и
очутился на незащищенной равнине. Там сквозь ледяной покров кое-где проступали
спасительные островки гнилого чакана. Из окон верхнего этажа Атаманского
дворца хронист наблюдал, как отчаянный всадник, передвигаясь зигзагами от
островка к островку, удалялся на северо-восток, в сторону реки Аксай, пока не
растворился в серо-голубом сиянии.
Ни асессору Иорданову, ни атаману Платову, любившему Яманова за благородную
преданность и необыкновенную исполнительность, больше не доводилось видеть
этого вахмистра. Спустя неделю закоченевший труп его коня при полном
снаряжении был найден у юго-восточных берегов Черкасского острова. По поводу
этой находки в документах “Дела об инженерском городе” было записано: “Нигде поблизости мертвым, раненным или находящимся в здравии вахмистр Яманов
не отыскался. О коне же его нельзя заключить, пал ли он в ста саженях от
острова или его неживое тело доставил к Черкасску сокрушительный ветер, двигая
его Доном по голому льду от неизвестного места”.
Труп животного и конское снаряжение были тщательно осмотрены. Никаких следов, по которым можно было бы судить об участи всадника, при этом не обнаружили.
Обнаружили нечто другое — то, что превосходило всякие ожидания. В переметной
суме, закрепленной на левом боку коня, находилась короткая записка. В деле она
сгоряча была названа “рапортом”. Но вид она имела, как впоследствии холодно
отметил преемник асессора Иорданова, “для российских служебных документов
никоим образом не возможный”. Она была написана вахмистром Ямановым, владевшим
и устным и письменным русским, на калмыцком языке. Содержание же и стиль
записки были столь странными, что в поисках трезвого слога и будничной ясности
было сделано в разное время одиннадцать вариантов ее перевода. Но общий смысл
от этого не менялся. Яманов писал:
“Да будет свидетелем моих слов Вечное Синее Небо. Я верен приказу и чту
приказавших. Поэтому говорю, что хотели знать. На том месте, где видели, города нет. Но есть он там, где нашел его я. Город сдвинулся и ушел к востоку
на расстояние одной кочевки. Я разведал это, и вы теперь знаете. И нет у вас
для меня других приказаний во время ветра и льда”.
*
Последний документ, который успел произвести на свет восьмидесятилетний
асессор Петр Иорданов, скончавшийся в начале февраля 1805 года, сулил Войску
Донскому счастливое завершение злополучного “Дела об инженерском городе”.
Войсковой старшина Александр Зверев, сменивший Иорданова на служебном посту и
взявшийся за составление “Черкасской хроники”, утверждает в ней, что накануне
своей кончины старый асессор с рассвета сидел за рабочим столом в канцелярии, раздумывая над лаконичной запиской калмыка. Иорданов много раз макал перо в
чернильницу и заносил его над листом бумаги, где давно уже были написаны
вступительные предложения и заголовок документа — “Заключение о рапорте
вахмистра Яманова”. Но перо всякий раз замирало в воздухе, асессор откладывал
его в сторону и снова принимался читать “рапорт”. Он, конечно, читал самый
ранний и самый вольный перевод калмыцкого текста, выполненный без малейших
комментариев, и поэтому нет ничего удивительного, что слова “одна кочевка” он
истолковал ошибочно. Он не предполагал, что они выражают точную меру
расстояния. Или, быть может, ему подумалось в то злое время, “время ветра и
льда”, когда за окнами выстуженного дворца бледно светилось степное
пространство, враждебное всякому движению, что величина этой меры огромна.
Так или иначе, к вечерним сумеркам, прежде чем задремать за письменным столом
под свист и вой штормового ветра (смерть настигла его утром, прервав неведомое
сновидение), Иорданов сотворил документ. Среди прочего он написал в нем, что
“находившийся на Аксайском займище инженерский город передвинулся, со всей
вероятностью, в Калмыцкую степь, в Астраханскую губернию” и что “Войско
Донское к делам и заботам оной губернии никакого касательства не имеет”.
Асессор Зверев в “Черкасской хронике” назвал это заключение предшественника
“совершенно произвольным”. На третий день после вступления в должность, сидя
за тем же столом, на котором остыла, освободившись от снов и мыслей, голова
Иорданова, он составил новое заключение. В нем говорилось: “Из сообщения пропавшего вахмистра следует сделать тот вывод, что неизвестный
город сместился к востоку не далее правого берега Дона и должен находиться
южнее холма Бесергень, вблизи станицы Заплавской, ибо одной кочевкой именуется
у монгольских народов, к коим принадлежат калмыки, особая мера длинны, равная
10-ти верстам”.
Бумага произвела в Атаманском дворце чрезвычайно сильное впечатление.
Отправленный в станицу Заплавскую конный отряд из одиннадцати офицеров под
командованием сотника Федора Реброва был снабжен, помимо трехдневного
провианта и запасных лошадей, полевой мортирой. Отряду было приказано “дать из
орудия пробный выстрел по наружным фортификациям инженерского города”.
Результаты экспедиции стали известны очень скоро. Наиболее внятно о них
сообщает секретарь де-Волланта Гаспаро Освальди, чей журнал спустя несколько
лет очутился среди материалов дела.
“Секретный поход казаков, начавшийся сегодня утром, — записал итальянец 9
февраля 1805 года, — обратился в битву с неистовым ветром, которая
продолжалась четыре часа и завершилась победой стихии. Отряд смог продвинуться
степью на северо-восток лишь до ближайших холмов, различимых на горизонте с
дозорных башен Черкасска. Всадников остановила потеря командира, получившего
смертельное повреждение шеи при падении лошади на льду. Однако во дворце
никого не смущает гибель лейтенанта Реброва. Здесь замышляют новую экспедицию.
Как сказал мне сегодня господин Бельтрами, она состоится через неделю”.
О новой экспедиции, для которой асессор Зверев проложил на карте иной маршрут
в надежде обмануть лед и ветер, через неделю уже не могло быть и речи.
Катастрофа, обрисованная в журнале Гаспаро Освальди, помешала осуществлению
замысла.
“Черкасск, 16 февраля 1805 года. Лед повсюду. Мороз не ослабевает.
Северо-восточный ветер достиг последней степени жестокости. В грубом дворце
верховного правителя страны казаков грохот и скрежет не утихают. Кажется, что
свирепые бесы разрывают дворец на части. Железные листы его кровли отрываются
один за другим. Ветер ломает стропила. Из южных окон дворца видно, как улетают
прочь разнообразные обломки нашего убежища”.
Это была последняя запись, в которой Освальди проставил дату и указал точное
место своего нахождения.
