— Душа подрамника скучает, — сказала мне Офра, когда я пожаловался ей на бесплодность своих попыток, — она потеряла свою вторую половинку.
Я посмотрел на нее с удивлением и ничего не ответил.
Прошло несколько месяцев. В одну из пятниц я, как всегда, прогуливался по блошиному рынку, выискивая, чем бы поживиться. Поход получился довольно удачным, и мне удалось по дешевке купить несколько безделушек, начинавших входить в моду. Вдобавок ко всему, я приметил одну недурную картинку. Продавцу явно не терпелось от нее избавиться — так я истолковал ту суетливость, с которой он общался со всей проходящей мимо и ненадолго останавливающейся перед ним публикой. По всем приметам это был наркоман, не совсем еще опустившийся, судя по довольно приличной одежде, но все же торчок, которому не терпелось заполучить утреннюю дозу. Если отвлечься от морального аспекта такой сделки, то за полсотни картина будет моя. Разобраться, что она собой представляет, можно будет и после, в мастерской. На всякий случай, я вынул свой мобильный телефон и незаметно сфотографировал продавца. Если картина окажется известной, то, во избежание крупных неприятностей, придется самому заявить в полицию.
— Сколько? — спросил я походя.
— Двести, ладно, сто пятьдесят, — ответил парень.
Я сделал шаг, чтобы отправиться дальше.
— За сто отдам, меньше не могу, — в отчаянии попросил он.
— Вот возьми, — я протянул ему бумажку в пятьдесят шекелей, — все равно больше никто не даст.
На его лице читалась борьба между верным дозняком прямо сейчас, и призрачной возможностью поймать более щедрого покупателя. Дозняк победил, в чем у меня с самого начала не было никакого сомнения.
— У меня еще есть одна, может, возьмешь?
Он полез в сумку и достал из нее… Конечно, я сразу же узнал свой рисунок, купленный мафиози за несусветную сумму, но в каком же он был состоянии! Похоже, что кто-то в припадке злобы отыгрался на картине и выпустил в нее струю черной краски из аэрозольного баллончика, которыми подростки рисуют на стенах. Незакрашенным остался лишь крохотный кусочек подбородка, но я узнал бы рисунок по любой из линий.
— Что это? — спросил я, как можно более равнодушно.
— Абстрактная картина, современное искусство. Полсотни, и она — твоя.
— Дорогуша, — сказал я глубоко и прочувствованно вздыхая, — она не стоит и шекеля. Просто кто-то испортил рисунок и выбросил его на помойку. А ты подобрал его по дороге и притащил сюда.
Парень сник.
— Десятка — за рамку и за доставку.
— Идет!
Фан-тас-ти-ка!!
Я поспешил… Нет, я на крыльях летел домой, чтобы поскорее исследовать ущерб, нанесенный холсту. Хорошо загрунтовал, черт побери! Это я сам себе делаю комплименты. Черная гадость не прошла через основу — или просто пока не успела — запах свежей краски еще не выветрился. Так или иначе, холст еще можно было спасти. Еще не было поздно!
Я запер входную дверь и повесил табличку «закрыто». И сразу же раздался звонок Офры с противоположной стороны улицы:
— Что случилось? Ты в порядке?
— Ничего, очень срочная работа. Я тебе потом расскажу.
— Не врешь?
— Да не вру я, не вру! Вечернее гурме — за мной, тогда и расскажу!
При слове «гурме» Офра оживилась и томным бархатным голосом пожелала мне «счастливого дня».
А я поспешил приступить к работе. Ненавижу эти баллоны с краской — мелкодисперсная гадость проникает в любые трещины и не желает оттуда вылезать. Растворять ее — еще хуже. Пожалуй, лучше всего — соскрести вместе с грунтом. Потом размягчить маслом, очистить холст до исходного состояния. Эта «китайская работа», заняла у меня почти всю неделю, но зато за свои мучения я получил-таки девственно чистый холст. Отдельные просочившиеся черные вкрапления я осторожно осветлил перекисью водорода, работая острым кончиком зубочистки.
Итак, непостижимым образом, холст пожелал ко мне вернуться. Я восстановил status quo и снова поместил его на старый подрамник красного дерева и поставил посреди галереи.
— Можешь мне помочь? Я совсем зашиваюсь! — раздался жалобный звонок Офры.
Был жаркий весенний день, называемый то ли «женским», то ли «материнским», то ли «семейным». Любые цветы сметались потоком покупателей в мгновение ока, и Офра взмолилась о помощи. Я заворачивал букеты в целлофан, прихватывал резинкой черенки и прикреплял визитную карточку с маленьким пакетиком каких-то химикалий, призванных продлить жизнь срезанным цветам. Мы работали до позднего вечера. Офра хотела поужинать в суши-баре, но он уже закрылся к тому времени, когда последний покупатель покинул магазин, и нам пришлось удовлетвориться заказанной пиццей и бутылкой «шардоне» у меня дома.
— Потреблятели чертовы! — неожиданно Офра бросила кусок пиццы на стол и расплакалась. — Приходят за цветами с таким видом… Жалко им потратиться на какой-то напрасный букет, понимаешь? Положено в этот день цветы принести — так они идут и покупают… А на морде отвращение написано! За весь день — только один нормальный человек… каждый стебелек, как родной, подобрал, с каждым поговорил…
Я обнял ее за плечи.
— Люди с радостью должны цветы дарить, с любовью… а они смотрят злобно…
* * *
Однажды в пятницу перед самым закрытием ко мне в галерею забрел небрежно одетый мужчина средних лет, который выглядел, как художник. На его приход эолова арфа отозвалась ничего не говорящим нейтральным «динг-донг». Его лицо было мне отдаленно знакомо, но имя и фамилия напрочь вылетели из памяти. Почему же я с первой же секунды подумал, что он художник? Наверное, по тому придирчиво-ревностному взгляду, с которым он осматривал картины. Как вы давно должны были понять, у меня нет работ, которые мне самому (а я тоже смею назвать себя художником) не доставляли бы удовольствия. И посетитель понял это с первого взгляда. Через пару минут фланирования по галерее он обратил внимание на колченогий подрамник красного дерева с пустым холстом. Нарочито скучающее лицо мужчины враз переменилось. На нем за секунду промелькнула целая гамма чувств.
— Продайте мне этот холст! — воскликнул он. — Просите сколько угодно, но только отдайте мне его!
Привычный к несколько иному поведению посетителей, я оторопел: покупатель только что определенно сказал мне, что готов уплатить любую цену за кусок материи, натянутой на грубую деревянную раму. Более того, он не сводил глаз с холста, сжимал и разжимал кулаки, как будто хотел броситься в драку, и, похоже, его трясло, как в лихорадке. Еще через пару секунд из глаз его потекли слезы, и он, всхлипывая, тыльной стороной ладони размазал их по щекам.
— Но я не достоин, не достоин… — пробормотал он, ссутулился, и направился к двери.
Уйти ему помешала Офра с большой охапкой цветов. Она уже успела закрыть свой магазин и решила украсить мой дом роскошным пиршеством из остатков.
— Постойте! — я не мог отпустить его в таком состянии. — Этот холст — ваш, я не возьму с вас за него денег.
— … Я не достоин, — продолжал твердить мужчина, — не по мне честь — писать на этом холсте.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, я опередил его и встал у двери, загораживая выход. Я понял, что передо мной находится истинный Владелец Холста, и он должен принадлежать ему по праву.
— Подождите, не уходите, — каким-то образом мне передалось его волнение, — давайте присядем и выпьем кофе, что ли…
— Я бы чего покрепче… если у вас найдется, — сказал он неуверенно.
— Найдется, право, найдется, не уходите, — мне хотелось бы предложить ему что-нибудь приличное, но кроме дешевого французского бренди, скрывавшегося под помпезным императорским именем, в баре ничего не было.
Мужчина покорно опустился на раскладной деревянный стул, а я попросил Офру расставить цветы наверху, на что она с радостью согласилась. Когда я вернулся с бокалами, наполовину наполненными бренди, и вазочкой с моими любимыми маленькими шоколадными конфетками «пети-мерси», он сидел сгорбившись, упершись локтями в колени, уткнув подбородок в сжатые кулаки. Он как-то весь скособочился: одна нога впереди, а другая под стулом, левый глаз закрыт, а правый косится на холст. Я молча протянул ему бокал, и он с жадностью сделал большой глоток.
— Спасибо, прекрасный коньяк, — похвалил он, а я подумал, что он либо совсем не разбирается в выпивке, либо не может себе позволить даже такой малости, как дешевый бренди.
Я лишь слегка наклонил голову в знак признательности за комплимент и принялся внимательно его рассматривавать. Скорее второе, заключил я, оглядев стоптанные ботинки, потертые брюки и застиранную рубашку. На запястье у него болтался огромный «Роллекс», скорее всего, купленный на толкучке за десять баксов.
— Амос, — представился он, и в тот же момент я вспомнил его фамилию: Гольдман. Постаревший Амос Гольдман.
