– А я вот подумал… – Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. – Зло живет в человеке. Как болезнь какая.
– Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, – оскалился Палыч. – Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.
Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:
– А давайте! – схватил и подставил стакан.
– Охолонись, молодежь. Терпение – добродетель, – ответил я, заканчивая с сервировкой. – Что ты там говорил про зло, Виталя?
– Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо – у тебя нет бабы, нет машины… Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.
– Бабла нет – это общее зло, Виталя. Если бы все так просто… По-твоему, зло – это что-то отдельное от человека?
– Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.
Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.
– Акымак емес, – улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.
Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.
– Ну! За ворота! – выдохнул Палыч.
Опрокинули.
– А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, – улыбнулся я.
Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.
– Не злой я, Андрюх. Давай по второй.
Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.
– Ну, у всего есть причина, – сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:
– Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
– Ой, мля! Затарахтела тарахтелка… – Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: – Отвали от меня нахрен!
На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.
– Ты че, олень? – зашипел он. – Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!
Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:
– Пошел ты! Ненавижу!
– Ну, давай, – Палыч раскинул руки. – Тебе ж не впервой! А, малыш?
– Да вы че? – Я вскочил. – Завязывай, Палыч! А ты сядь!
Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:
– Ты нихера не знаешь?
– Чего не знаю?
В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.
– Не надо, Палыч, – сказал Виталя.
– А че не надо?! Да задолбало! – Палыч повернулся ко мне. – Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, – Палыч замолчал. – Ну, короче… Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым – не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.
Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.
– Ну? – не выдержал я.
– А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», – и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь… Потом сопли жевал. Типа – была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары…
Было и смешно и мерзко. Я сказал:
– Ну, нет зверя страшнее человека.
– Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол – любого несогласного положит. Ладно, я спать. – Палыч поднялся. – Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.
Палыч стянул с себя плед и протянул мне:
– Замерзнет – придет.
* * *
Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять – кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.
Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.
Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.
Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.
Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.
Какой-то тип толкнул меня в спину. Я повернулся, но он уже уставился в окно. Тупо, с тяжестью поднявшегося пешком по длинному эскалатору. Такой кокон в капюшоне, капсула для души в режиме энергосбережения. Ему в метро тяжко. Упершись лбом в «не прислоняться», он считает станции. Усталый, больной или поддатый, в позе одно: «Домой!»
Это час-пик. Если ты не заморочен, не зациклен, не обдумываешь, не переживаешь, если ты «здесь и сейчас» – тебе неуютно: боишься «выглядеть как…», «показаться не…», лезешь во внутренний карман, достаешь телефон. Скользнул пальцем по поверхности и – в игры, письма, книги, фейсбук, инстаграм…
Другое дело – ночью, или почти ночью. Стоишь себе совершенно один на пустом эскалаторе, погружаешься как водолаз в фантомное присутствие живой человеческой массы, бывшей здесь совсем еще недавно, вот-вот – на расстоянии тычка в спину – коснись поручня и почувствуешь тепло. Совсем как в холодной зимней электричке опуститься на неожиданно нагретое кем-то место.
Идешь себе по станции Маяковского, сквозь густую пустоту колоссального объема и плотности… И дело тут не в габаритах. У больших помещений, не знающих периодического присутствия и напора толпы, нет такой глубины смысла, не бывает и не может быть такого теплого опустошения. Почувствовать это по-настоящему может только женщина. Такая, например, как… Тут же воображаю лицо. Расслабленная и немного вульгарная, подражая Вере Холодной, она лежит на большой сталинской кровати с грацией драматической актрисы, подносит к припухшим губам инкрустированный мундштук и откуривает немного дыма от короткой сигареты. Над ней – пейзаж Эйферта со стогами, уходящими в голубое. Сейчас распахнется дверь и войдёт красноармейская пародия на гусарского генерала – в красных лампасах, вправленных в кавалерийские сапоги – с неизменным шампанским: «Абрау Дюрсо, madame!» «Мадмуазель!» – со звонкой улыбкой поправляет она…
* * *
Домой… Слава Богу, воображаемое вытесняет реальное, иногда, правда, забираясь в область воспоминаний, перемешивая их, заставляя, например, скучать по куску шикарно оттекстурированной крыши, за вентиляционным коробом которой я прятался с новенькой – даже помню запах оружейного масла – снайперской винтовкой. В прошлом… нет! – в позапрошлом году. Оттуда было видно где кончается карта, сходятся деформируясь текстуры, замыкая кривым вертексом микромир, в котором бок об бок, не останавливаясь, умирая и возрождаясь, воюют боты и живые люди, где забываешь о контексте – еще твоей, но уже нищенской квартире, в которой не осталось ничего ценного, кроме двадцатидюймового монитора с принесенным с работы – по сути, ворованным – системным блоком и пиратским каунтер-страйком, оживающим благодаря соседскому вай-фаю…
