Индейка и Катрин ревновали друг к дружке дядю Сергея, а когда он в свойственной ему мягчайшей манере пытался разнять женщин, Индейка заявила: "Ты бы и вовсе не влезал, змей горбатый, черт шаршавый!"
Дед Сережа и Катрин соорудили велосипед - из двух старых, которые им помогли собрать сварщики с мукомольного завода. Взгромоздившись на это сооружение, они кружили по окрестностям, останавливаясь лишь затем, чтобы и это поражало жителей городка - полюбоваться осенним дубом или роскошно расцветшей сиренью. "Впитывай! - требовала Шарман Катрин. - На том свете такого не увидишь". После непродолжительного размышления Сережа отвечал: "Хоть и тот, а все же - свет".
Зарабатывал он ремеслами, которым научили его ссыльные немцы, и главным было - изготовление женских и детских шуб из кошек. Первую такую он подарил маме, вторую - Шарманке, после чего от заказчиц отбою не было, хотя некоторых сентиментальных дам и смущали кошачьи лапки, украшавшие плечи и воротники. Ремеслом своим он занимался в сарайчике, устроенном в углу двора, куда Катрин чуть не каждый день притаскивала по мешку котов - ловила она их мастерски. Впрочем, поголовье ничейных кошек от этого в городке не сокращалось.
Молодые мужчины вообще-то привыкли, что Шарманка не отказывает им в просьбах, но после встречи с дядей Сережей она стала воздержанна и отмахивалась от несерьезных этих ухажеров: "А пошли вы к пердулям, валеты бубновые!" За это доставалось дяде Сереже. Но приставалам он отвечал с кротостью и загадочно: "Убьете - а не собьете!"
Больше всего, конечно, бесила людей манера дяди Сережи и Шарманки гулять взявшись за руки. Они останавливались вдруг перед каким-нибудь невзрачным деревом и подолгу молчали, разглядывая его кору, ветви и листья. Или сидели на берегу реки - иногда часами - над мутно-желтым с прозеленью потоком воды, ничего не говоря друг другу, - но почему-то мама всегда догадывалась, когда они возвращались домой, что в этот раз они наблюдали за рекой.
Однажды я стал свидетелем спора между отцом и его старшим братом.
- Нет ничего злее, чем безвинное наказание человека! - сказал отец, закуривая бог весть какую сигарету подряд. - Из этого семени вырастут драконы, помяни мое слово.
- Не вырастут, - тихо возразил Сережа. - На Руси - не вырастут. А если и вырастут, то подадутся в сапожники или бетонщики. Или в милиционеры.
- Это ж ад, Сережа, - продолжал отец, отбывший пять лет в сталинских лагерях. - Но так наказует Господь грешных и виновных. А мы?
- Мы таковыми и были, - еще тише сказал Сережа. - Ты никогда не задумывался о том, что Сталин, по сути, был исполнителем надвысшей воли для России?
- А попросту говоря, по Сеньке и шапка? - ярился отец. - Ты пытаешься оправдать то, чему оправданья нет ни в языках ангельских, ни в языках человеческих. Это дело Божье, хоть я и не верю в Него, но никак не человеческое. Странно слышать это от тебя - со всеми твоими иностранными языками и философским образованием! На Колыме не было ни Зодчего, ни Правды, ни Первой Любви! Как и в Освенциме. А если что и было, то все это "что" принадлежало не Богу, но дьяволу. Есть разница? Еще Христос говорил: "Царство Мое не от мира сего", так как же можно назвать тех, кто в мире сем попытался устроить Царство Божие и ад - так сказать, в одном лице?
- Я ведь не о шапке, а о Сеньке, - напомнил дядя. - Да и сам я из этих Сенек. Это биология, брат: человек рождается из поколения в поколение. Процесс.
Шарманка, невзирая на публичный разрыв с былыми дружками, все равно то и дело беременела, однако редко когда могла вспомнить отца ребенка. "Все любовнички мои на все стороны равны!" - смеялась она. Всякий раз она отправлялась в абортарий, где благополучно и избавлялась от плода. И вот случись же такое: дядя Сережа однажды строго-настрого запретил ей делать очередной аборт. И хотя она кричала, что родится, может, вовсе и не его ребенок, дядя стоял на своем. Твердой рукой он отвел сгоравшую от стыда Шарманку в роддом, где она и произвела на свет девочку, которой дали имя Катя. Дядя возил ее в коляске, менял пеленки и угукал, словно испытывая терпение Катрин. А терпения у нее было меньше, чем у комара. В конце концов она не выдержала и взяла на себя материнские заботы. Так и росли у нас на втором этаже дядя Сережа, Шарманка и Катя. Соседи только хихикали, а самые отважные попросту смеялись дяде Сереже в лицо. Но когда кто-то из самых отважных решил высмеять и ребенка, назвав его выблядком, дядя Сережа ловким и точным ударом в пах свалил обидчика да вдобавок еще и помочился на него.
- Это, конечно, лагерный фокус, - виновато признался он. - Нам ведь как-то приходилось отбиваться от уголовников. А этот оглоед не оставил мне выбора. Иногда так бывает, лучше бы - реже.
С той поры ушли в прошлое и их с отцом споры о Сеньке и шапке. И дядя Сережа не называл себя Сенькой - даже в шутку.
Ранней осенью, когда Кате едва минул год, дядя Сережа умер. Его похоронили на новом кладбище. Шарманка назло всем прибыла на похороны верхом на двухместном велосипеде и в прекрасной кошачьей шубке, и пока длилась гражданская панихида, накручивала круг за кругом вокруг кладбища. Впрочем, велосипед она не гнала: к багажнику была привязана корзинка с маленькой девочкой Катей.
А когда люди и оркестр покинули кладбищенский холм, она с Катей на руках села на скамеечку у могилы дяди Сережи и долго молчала.
На поминки она не пошла. Поднялась к себе - отныне комната наверху, по негласному уговору, принадлежала ей и Кате - и беззвучно легла спать.
- Ни про что умер! - заплакала мама на поминках. - Ну ведь ни про что! Ничего и сделать-то не успел, даже дочь неизвестно чья!
- Про что! - взревел отец. - Про что! Про себя! Это главное, остальное же - побоку! А главное - про что!..
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДОКТОРА ШЕБЕРСТОВА
Черную брезентовую кепку Илья Духонин натянул на свою бритую голову с такой силой, что она затрещала в швах, - напялил до бровей, двумя пепельными дугами сходившихся на переносье, - с закрытыми глазами и выражением мучительной боли на обычно бесстрастном лице, выжженном жестоким ежедневным бритьем и едким одеколоном. Проверил, застегнута ли верхняя пуговица на рубашке. Обдернул пиджак с дожелта выгоревшими лацканами.
Анна помогла ему облачиться в черную непромокаемую куртку - когда-то это был клеенчатый плащ - и ногой подкатила тележку. Опрокинув ее набок, Илья проверил колеса: смазаны. Отжавшись на руках, впрыгнул на сиденье и всунул обрубки ног в ременные петли. Взял толкушки - два чурбачка, подбитые кусками автомобильных шин, постучал друг о дружку.
- Я сейчас, - сказала Анна, поправляя платок. - Бритва где?
- Да найдем мы вам бритву, - сказал доктор Шеберстов.
- В кухне. - Илья развернулся в сторону двери и резко оттолкнулся, под колесами громыхнули половицы. - На окне.
Дождь был мучительно нуден. Илья обогнул лужу, поверхность которой пучилась дрожащими пузырьками, и вкатился под навес, где грязной ледяной глыбой серела лошадь - Анна успела ее запрячь. Животина переступила с ноги на ногу и потянулась узкой драконьей головой к Илье. Нашарив в кармане кусок сахара, он сдул с него табачные крошки и поднес к жарким лошадиным ноздрям, держа коричневую ладонь ковшом. Брезгливо передернулся, вытер руку о штаны: не любил эти лошадиные нежности, не любил мягкие и пушистые, как жирные гусеницы, животные губы.
Высоко поднимая ноги в резиновых сапогах, Анна звучно прошла по луже и отвязала лошадь.
- Подсадить в телегу?
Он мотнул головой: нет.
- Лопату взяла?
- Все взяла. А вы?
- Я пешочком, - ответил Шеберстов. - Рядышком.
Она взобралась на выглаженную задницей доску, положенную на борта, и легонько шлепнула лошадь по крупу сложенными вожжами.
Илья оттолкнулся и легко покатился по дорожке вдоль заплесневелой понизу стены дома. Анна придерживала лошадь, чтоб муж не отставал. Доктор Шеберстов, в широченном плаще и широкополой шляпе, - гибрид бегемота и портового крана, как говорила Буяниха, - шел рядом с телегой, взмахивая сложенным зонтом в такт шагам. В телеге погромыхивал гроб, который они на пару ладили всю ночь. Неважно оструганный и обитый изнутри квелым розовым ситцем. Внутри молоток и гвозди в промасленном бумажном кульке.
- Черт возьми, ему же предлагали, - негромко проговорил Шеберстов. Почему он отказался? Люди готовы были все сделать бесплатно.
- Не знаю, - откликнулась глухо Анна из-под капюшона.
- И гроб, и яма, и музыка...
- Не знаю. Сказал: не хочу, и все.
Так они и проехали по всей Семерке - впереди, кулем на сиденье, с брезентовыми вожжами в покрасневших от холода руках, полусонная Анна, рядом с телегой - громоздкий доктор Шеберстов в промокшей насквозь шляпе, за ними - Илья, багровый от натуги, с побелевшими губами, - наклонится вперед, оттолкнется, выпрямится, и снова - наклон, толчок, дребезжанье колес на булыжной мостовой, наклон, толчок, не обращая внимания ни на оживающие по пути занавески в окнах, ни на ледяной нудный дождик. Вдох - выдох. Вдох выдох.
