Саше было семь месяцев, когда она удрала, не оставив Верико даже записки, поселилась в Вострякове, в деревенском доме у глухой, колченогой старухи, ждала, пока придет разрешение на выезд, мучилась с двумя маленькими детьми, сама таскала воду из колодца. Деньги-то как раз были, могла бы снять нормальное жилье — Олег Васильевич давал деньги! — но она боялась уже не только Верико, не только Надара, который получил два года условно и мог — о, мог бы, если захотел! — разыскать ее, она боялась всех — чужих и знакомых, боялась собственной тени, телефонного звонка, стука в дверь, даже глухой, колченогой старухи, которая потом, уже в Лос-Анджелесе, много лет подряд снилась ей со своей вылезшей, пегой косой…
Значит, он жив и хочет получить детей. Цыганка не обманула. Все было напрасным: шелковая бородка Олега Васильевича, которая вечно забивалась ей в рот, когда он по ночам начинал вдруг целовать ее, запах его тонкой, веснушчатой кожи, гадкая фамилия «Желвак», Майкл…
Ночью пахнущий рыбами и мокрым деревом ветер поднялся в городе, загудели его провода, и белые богини в Летнем саду с мучением сдвинули брови.
Рейчел спала, но сон ее был исполнен отвратительных видений, которым неоткуда было взяться в этой осторожной, хотя и беспокойной душе. Она видела себя в поле, полном чего-то хрупкого, потрескивающего, по чему идти сначала было даже приятно, как по хворосту. Потом только она догадалась, что под ногами людские кости. Тогда она побежала, но треск нарастал — значит, она попала на какое-то захоронение, расположенное здесь, в России, и тут же странная мысль, что кости не бывают ни русскими, ни китайскими, но просто чьими-то, — эта мысль так и пронзила ее. Одновременно Рейчел ощутила, что нужно все-таки подождать, пока они обрастут…
Тут жуткий сон словно бы задохнулся, и чем должны обрасти кости, не произнес, расползся, а Рейчел потянуло вниз, в бархатную, глубокую черноту, изнутри которой заблестел радостный детский голос, требующий, чтобы принесли мяса.
Из последних сил она еще попыталась понять, что за связь между этим захоронением с его громким подземным треском и словом «мясо», но ничего не поняла и проснулась от страха.
Никто не видел того, что только что видела она. Никто ничего не слышал. Лимонным, с нагретыми прожилками, светом мерцала настольная лампа над раскрытой книгой отлучившейся дежурной сестры.
Нью-йоркская пациентка натянула на себя платье, торопливо собрала сумку и, спустившись по сильно пахнущей табаком черной лестнице, вышла на улицу. Она уже ни секунды не сомневалась в том, что ей нужно делать. Искать этих покойников, если они еще существуют. Вот что сказал ей сон, она его разгадала.
Нельзя было приезжать сюда. А раз уж приехала, значит, их нужно найти и договориться с ними. Мозг ее работал острее и интенсивнее, чем обычно. Почему-то она ни секунды не сомневалась в том, что узнать, где они, можно будет у Надара. А Надара легче легкого разыскать в той лаборатории, где они с Теймуразом когда-то работали вместе. На Ломоносовском проспекте, рядом с ФИАНом, во дворе. Там, кажется, была арка. И серый сугроб рядом с ней. Билет она купила прямо в поезде. Все пассажиры, кроме угрюмого старика в рубашке, открытой на кудрявой груди, крепко спали. Потом появилась проводница, ласковая и слегка отечная, шепотом спросила, не хочет ли Рейчел покушать. Проводница была похожа на Анну Елисеевну, соседку по подмосковной даче. Те же умиленные глазки, тот же остренький клюв, нависший над подрисованной верхней губой.
— Послушайте, — не выдержала Рейчел, — вас не Анной зовут?
— Анной, — ахнула проводница, — вы откуда знаете?
— А по отчеству? — замирая, спросила Рейчел.
— Владимировной, — суетливо хихикнула проводница.
У Рейчел отлегло от сердца.
— Могу ли я попросить у вас чаю?
— И чаю можете, и какао. Кофе вот, к сожалению, кончилось. Привык наш народ кофе дуть, прямо не напасешься. А что к чайку хотите? Могу бутербродик принести, могу пирожное. Шоколад есть бельгийский, очень великолепный. Пористый.
У Надара был массивный пористый подбородок. Она толкнула дверь коленом, как делала всегда, когда сильно волновалась. Та же лаборатория, ничего не изменилось. Надар сидел на своем обычном месте. Перед ним на стеклянной подставке лежала простоволосая худощавая крыса, окруженная своими еще слепыми и мокрыми новорожденными детьми. Дети мигали дрожащими веками, тянулись к материнским соскам.
— Мне нужен адрес Теймураза, — с порога сказала Рейчел.
— А мне нужно увидеть твои глаза, — отозвался Надар с легким, едва заметным акцентом. — Я ха-ачу посмотреть в твои глаза, Роза.
— Зачем? — спросила она.
— Потому что, если у человека нет совести, его глаза это не спрячут, — сказал Надар и пинцетом отодвинул в сторону одного из крысят: — Полежи здесь, дай другим па-а-кущать.
— Она жива? — спросила Рейчел. — Мать?
— Верико Георгиевна? — уточнил Надар. — Да, Верико Георгиевна жива.
— А он?
— Из всэх из нас, — ответил Надар и пинцетом погладил мышь по голове, — умер только один человек. Да, я считаю, что это хуже, чем смэрть.
— Ты, — усмехнувшись, спросила она, — ты, наверное, меня имеешь в виду?
— Ты умная, Роза, — сказал Надар, — всэгда была умная. Но ты грязная. Темури знал, что ты грязная. Ты воровка, Роза.
— Дай мне его адрес, — сказала она.
— Ты знаешь его адрес, — ответил он. — Тот же самый адрес, Роза.
— Ничего не понимаю, — прошептала она, — как же так? Здесь, в Москве? А как же квартира в Тбилиси? У Верико же там квартира. Они там прописаны…
— Сейчас всо па-а-аменялось, Роза, — пробормотал он, — они перебрались сюда. Иди, говори с ними. Может быть, Темури захочет простить тебя. Темури добрей, чем я, Роза. Но ты все-таки сними очки.
— Не могу, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.
— Куда ты дела свое лицо? — крикнул он вслед. — Ты сейчас некрасивая на свою внешность. Страшная ты, Роза.
Сугроба нет, потому что лето. Зимой здесь всегда появляется черный от выхлопных газов сугроб.
Лифт, как всегда, не работал. Ну и прекрасно, так даже лучше, потому что ей никогда не нравились лифты. В Нью-Йорке с этим приходилось тяжело. Не идти же пешком на двадцать третий этаж, например. Она вообще боялась закрытого пространства. Олег Васильевич однажды сказал ей, что и к смерти она относится с таким ужасом потому, что представляет себе только одно: как ее заколотят в ящик.
— При чем здесь это? — закричала на него Рейчел (они уже ненавидели друг друга тогда, уже разводились!). — Если меня не будет?
— Ха! — ухватив себя за бородку, промычал Олег Васильевич. — Тебя не будет! Ты ведь не можешь представить, что тебя не будет! Потому что у тебя нет души! Только тело!
— Иди поучись на психиатра, — сказала она, — сколько можно возиться с чужими зубами?
Но он угадал, шелковая бородка, угадал. Что-то он все-таки понял в ней за четырнадцать лет жизни вместе.
Дошла наконец. Та же самая дверь. Обитая кожзаменителем. Она позвонила, долго не открывали. Потом послышались шаги Верико — сильные и уверенные, как всегда.
— Кто там? — гортанно спросила Верико.
— Вера Георгиевна, — сказала Рейчел, — откройте.
— Тему-у-ури! — испуганно крикнула Ве-рико. — Сам па-айди па-а-асматри!
Рейчел опять нажала на кнопку звонка.
— Сэйчас, па-адаждите, — попросила Верико.
Что-то упало с тяжелым, слоистым звуком, и тут же Верико задохнулась памятным Рейчел кашлем много курящей, немолодой женщины. Она и двадцать лет назад так же кашляла. Рейчел изо всей силы застучала по мягкому кожзаменителю. Дверь, оказалось, не была заперта.
Верико в том же самом или очень похожем на то, в котором она когда-то приехала на их свадьбу, черном платье, статная и большая, заслоняла собою худого, как скелет, старика. Старик был до отвращения похож на Сашу, но не сегодняшнего, двадцатидвухлетнего, горбоносого юношу, а Сашу-младенца, того, которого ей принесли когда-то в роддоме с бирочкой на сморщенном кулачке. Она раскричалась тогда, потребовала, чтобы немедленно вызвали главного врача: на бирочке была неправильная фамилия — Георгадзе. А ведь Саша не имел никакого отношения к Теймуразу, и в Нью-Йорке у него был законный отец — Желвак Олег Васильевич.
Самое ужасное, что старик и гримасничал так же, как это делают младенцы во сне: он то растягивал губы в блаженную улыбку, то щурился, словно пытаясь что-то разглядеть, то бессмысленно хмурился. Иногда лицо его пропарывал тоскливый ужас. Верико неприязненно смотрела на Рейчел и, кажется, не узнавала ее.
— Пришла-а! — засмеялся старик и всплеснул руками.
Рейчел еле удержалась от крика. Теймураз, вот он.
— Ах, огня того уж нэт, пога-а-асла-а зарэ-во! — голосом Нани Брегвадзе запел старик. — Пой, звэни, ма-а-я гитара, разга-а-аваривай!
