— Бери, бери, — приободрила она. — Не отравят.
Улыбаясь, Ева тоже взяла с подноса синюю пиалу.
Поверхность парящего напитка маслено колыхнулась, мгновенно исказив отражение двух золотых драконов. Голова закружилась от пряного аромата горячей жидкости. Первый глоток ей понравился: хотелось пить еще и еще — цедя по капле, ловя сладостные оттенки густых цветочных запахов… мир начал радостно покачиваться… хотелось еще, еще…
Метрдотель ловко вынул пиалу из ее готовых разжаться пальцев.
Ей нужно было возмутиться!.. Крикнуть: «Мурик!..»
Но пространство вокруг уже трепетало, превращаясь в переливающееся переплетение жемчужных воронок.
Справа что-то влажно цокнуло.
Она открыла глаза.
Свет был тусклым.
В полуметре от нее, по-стариковски сгорбившись и обхватив лапами колени, большая черная обезьяна сидела на низком стуле, горестно раскачиваясь, как на молитве. Золотая цепочка на шее моталась из стороны в сторону.
Ева зажмурилась — зажмурилась изо всех сил.
Конечно, этого не может быть! Этого не может быть по многим причинам. Во-первых, обезьяна не должна сидеть на стуле — по крайней мере живая. Во-вторых… во-вторых, это сон. Просто глупый и страшный сон. А на самом деле они еще идут, идут по тротуару… скоро она увидит горящую огнем вывеску ресторана и скажет: «Хочу сюда!» А Мурик ответит: «Кукленочек, ну что ты гонишь? Что это за место? Опять какой-нибудь дрянью накормят. Давай-ка лучше в „Бочку“. Нет, ну а что? — мясца, севрюжки…» И тогда она не станет капризничать и настаивать на своем, а скажет, нежно беря его за руку: «Конечно, милый!.. Ты прав — мне здесь тоже не нравится!..» Да, именно так. А то, что ей сейчас мельком привиделось, — так это просто сон. Или бред. Конечно. Наверное, она заболела. Ей мерещится. А на самом деле она не здесь. На самом деле они идут по тротуару, сейчас она увидит вывеску ресторана, но не…
— Йа-а-а-а! — негодующе проревела обезьяна.
Ева вздрогнула и снова раскрыла глаза.
Подвал был залит желто-серым светом потолочной лампочки, забранной стальным намордником.
Сорвавшись со стула, обезьяна металась от стены к стене, как будто не находя себе места. Скачки сопровождались резкими звуками — цоканьем, скрежетом когтей по бетону, хрипом; вот она задела стул, и он с грохотом повалился; а тень ее сигала со стены на стену совершенно беззвучно, и это было еще жутче. Вдруг, словно осознав бессмысленность своих действий, обезьяна остановилась как вкопанная; вот медленно села на пол и помотала башкой; протяжно завыла в припадке отчаяния, по-собачьи задирая морду к потолку; потом повернула голову, и ее круглые желтые глаза встретились с глазами Евы.
Взгляд обезьяны был так пронзителен, что Ева попыталась вскочить. Должно быть, однако, действие дурмана еще сказывалось: тело казалось слепленным из какой-то тяжелой и сырой субстанции; ватные ноги не послушались, и единственное, что она смогла сделать, — это лишь плотнее прижаться к стене.
Негромко заурчав, обезьяна решительно двинулась к ней. Сгорбившись и опираясь на длинные черные лапы, она сделала всего два или три быстрых и по-зверьи легких шага. Ева успела подумать, что повадки обезьяны стали иными казалось, она чем-то обрадована; да и шагала теперь как-то иначе по-хозяйски.
Обезьяна приблизилась и, снова низко заурчав, потянулась к ней широкими мокрыми губами.
Ева не закричала.
Странно, но она испытывала не ужас и не брезгливость. Да, ей было неприятно, что обезьяна обратила на нее внимание, подошла и теперь тянется к ней губами. Но это было не омерзение, не гадливое чувство, в котором пронзительный страх мешается с гневом, а обычное, нормальное неудовольствие субъекта, которому досаждают ненужным ему сейчас вниманием.
— Отстань, — фыркнула она, отворачиваясь. — Голова болит.
Обезьяна заурчала настойчивей и схватила ее за руки.
— Ну что же это такое! — слабо вскрикнула Ева.
Но у нее не было сил сопротивляться, и поэтому через несколько секунд вялой борьбы она подчинилась. Ласково ворча, обезьяна неторопливо овладела ею раз и другой, а потом села рядом и стала искать у нее в голове, подтверждая свое расположение добродушным уханьем.
Это продлилось недолго. Послышались невнятные голоса… какое-то громыхание… Обезьяна вскочила, угрожающе рыча. По нервам ударил резкий скрежет.
Дверь распахнулась.
Ева тоже попыталась подняться на ноги — но тело снова ее не послушалось.
Вошедших было двое.
Официант с грохотом поставил клетку на пол. Метрдотель прислонил к стене украшенное куньими хвостами золоченое древко.
Ева с ужасом смотрела то на одного, то на другого.
Обезьяна прыгнула в дальний от них угол и сжалась там, рыча и скалясь.
— Хуа? — спросил официант.
— Хардациг, — ответил метрдотель, пожав плечами.
— Хуа прициг?
— Прициг нут, — сказал метрдотель и безразлично махнул рукой в сторону Евы.
Официант наклонился и просунул ладонь под ее плечи.
— Цигуа анциг, — заметил метрдотель.
Когда они затолкали безвольное тело в клетку, официант прижал голову Евы к круглому отверстию и, сморщившись от усилия, чем-то щелкнул. Одна полукруглая железка жестко схватила подбородок, вторая — затылок. Ей показалось, что голова вот-вот расколется. Облегчить страдание можно было лишь одним способом, заранее обреченным на неудачу: изо всех сил заталкивать темя как можно глубже в эту проклятую дыру.
Губы не шевелились. Она стонала беззвучно.
— Хацуг! — приказал метрдотель.
Оркестр построился у дверей. Тот, кто управлял медным листом, ударил в него железкой, и звон наполнил все помещение. Музыканты двинулись за ним: первый бренчал по струнам, второй пронзительно дудел, третий молотил в барабаны.
Официант просунул древко в кольцо, приваренное к верху клетки.
Обезьяна в углу горестно завыла, отчаянно стуча себя кулаками по голове.
— Хицаг! — скомандовал метрдотель и первым подставил плечо под свой конец древка.
Клетка раскачивалась.
Хрипло скуля, Ева бесполезно хваталась морщинистыми лапами то за один прут, то за другой. Шерсть на загривке стояла дыбом. Она злобно скалилась, и перламутровая слюна пузырилась на клыках.
Музыканты уже выходили в зал. Шагающим следом приходилось поспешать.
Древко прогибалось и угрожающе поскрипывало.
