- Что не отменяет того неоспоримого факта, - задумчиво заметил он, - что мы с вами сидим сейчас, в пять тысяч семьсот пятьдесят восьмом году от сотворения мира, в городе Иерушалаиме, где и положено нам с вами сидеть...
- Что не отменяет того неоспоримого факта, что все-таки вы нанимаете меня, а не наоборот, - сказала я. - Та же генетическая предопределенность, только иной поворот сюжета, мм?..
Он подозвал официанта и на мое порывистое движение достать из сумки кошелек успокаивающе поднял ладонь. Затем встал, надел висевшую на спинке стула куртку, основательно приладил на голове кожаную кепочку и сразу из разряда дореволюционных русских интеллигентов перешел в разряд еврейских мастеровых. Я подумала, что в процессе нашей довольно долгой беседы он становился все ближе к народу, и улыбнулась этой странной мысли. Во всяком случае, кепочка делала его проще, много проще.
- А вот этот ваш... вы сказали... Витя? - спросил он, и в голосе его слышалась тревога.
- Я его подготовлю! - торопливо заверила я, не вдаваясь в подробности, что сие значит. - На переговоры мы приедем вдвоем. Как я поняла, офис вашей организации находится в Тель-Авиве?
- Да, - сказал он. - И поверьте, мне тоже придется их кое к чему подготовить.
Так началась эта идиотская история, которая, собственно, ничем и не закончилась, но в то время мы с Витей смотрели в будущее с наивной надеждой детей, не подозревающих о том, что жизнь конечна в любом ее проявлении.
Особенно Витя - он обладал прямо-таки неистощимым энтузиазмом придурка. Услышав о результатах моего предварительного осторожного осмотра китайского поля деятельности, он загорелся, стал мечтать о том, как постепенно тощий «Бюллетень» перерастет в солидный альманах, межобщинный вестник культур... ну, и прочая бодяга. Хотя, не спорю - сладкие это были мечты.
- Надо позвонить Черкасскому, - деловито рассуждал он, - попросить широкий обзор китайской литературы последней четверти девятнадцатого века.
- Почему последней? - спрашивала я, - и почему девятнадцатого?
- Так будет основательней! - запальчиво отвечал Витя. - Читатель обязан представить себе ситуацию, которая предшествовала времени заселения Китая русскими евреями!
- Проснись, - убеждала я, - на сегодняшний день мы имеем только Фаню Фиш, тщательно оберегаемую ЦЕНТРОМ, и таинственного Лу, который преданно ухаживал за ней...
Мне часто хотелось его разбудить. Витя и вправду все время видел сны. Особенно часто он видел во сне покойного отца. Страстный коммунист, верный ленинец, окружной прокурор - тот продолжал в Витиных снах преображать мир. Например, недавно покрасил в синий цвет его персидскую кошку Лузу. И во сне Витя все пытался урезонить отца. Ну, хорошо, говорил он, тебя одолел живописный зуд - так можно ж было попробовать, покрасить легонько в каком-нибудь одном месте, я знаю, кончик хвоста, два-три штриха... Ну, и так далее...
Витя представлял собой довольно редкий тип ликующего мизантропа. Это совсем не взаимоисключающие понятия. Он, конечно, ненавидел жизнь и все ее сюрпризы, но с затаенным злорадством ждал, что будет еще гаже. Не может не быть. И жизнь его в этом не разочаровывала. Тогда Витя восклицал ликующим голосом: «А! Что я тебе говорил?!!».
Словом, этот человек жил так, будто ежеминутно напрашивался на мордобой. И когда его настоятельную просьбу удовлетворяли, он с нескрываемым мрачным удовольствием размазывал по лицу кровавые сопли.
Путем долгих челночных переговоров: Яков Моисеевич - ЦЕНТР - Витя мы наконец договорились о встрече в Тель-Авиве на ближайшую среду.
Ровно в двенадцать я стояла на центральной автобусной станции у окошка «Информации», как договорились. В двенадцать пятнадцать меня охватила ярость, в полпервого я страшно взволновалась (при всех своих недостатках Витя был точен, как пущенный маятник). Без четверти час я уже носилась по автобусной станции, как раненая акула по прибрежной акватории. И когда поняла, что сегодняшняя «встреча в верхах» сорвалась, вдруг увидела главу «Джерузалем паблишинг корпорейшн». Он несся на меня всклокоченный, с остекленелым взглядом, полосатый шарф хомутом болтался на небритой шее.
- В полиции был! - тяжело дыша, сказал он.
Я молча смотрела на него.
- Меня взяли на улице за кражу женского пальто.
- Что-о? С какой стати?! - заорала я.
- Оно было на мне надето.
Я молчала... Я молча на него смотрела.
- Оно и сейчас на мне. Вот оно... Я купил его в комиссионке, на Алленби. Кто мог тогда подумать, - сказал Витя жалобно, - что оно женское и краденое! Понимаешь, я иду, а тут в меня вцепляется какая-то баба, хватает за хлястик и орет, что я украл у нее пальто... Она, оказывается, сама пришивала хлястик черными нитками...
Я потащила его к автобусу, потому что мы и так уж опаздывали на час. Что могли подумать в ЦЕНТРЕ о нашей солидной корпорации? Всю дорогу я потратила на инструктаж, а такого занятия врагу не пожелаю, потому что убедить Витю в чем-то по-хорошему практически невозможно. Он не понимает доводов, не следит за логическими ходами собеседника, не слышит аргументов. Витю остановить может только пуля или кулак. В переносном, конечно, смысле. Поэтому время от времени пассажиры автобуса вздрагивали от полузадушенного вопля: «Молчать!!» и оборачивались назад, где сидели разъяренная дама в черной шляпе и красном плаще, и небритый толстяк с растерянной глупой ухмылкой в женском, как выяснилось, пальто, застегнутом на одну пуговицу.
Затем минут двадцать мы рыскали среди трехэтажных особняков на улочках старого Тель-Авива. Витя ругался и поминутно восклицал: «Ну, где их чертова пагода?!» - как будто в том, что мы безнадежно опаздывали, был виноват не он сам, со своим краденым пальто, а один из императоров династии Мин.
Милый Яков Моисеевич Шенцер ждал на крыльце одного из тех скучных домов в стиле «баухауз», которыми была застроена вся улица Грузенберг, да и весь старый Тель-Авив. Он приветственно замахал обеими руками, заулыбался, снял свою кепочку мастерового.
- Ради Бога, простите, мы вынуждены подождать господина Лурье. Пойдемте, я предложу вам чаю.
Эти полутемные коридоры, старые двери с крашенными густой охрой деревянными косяками, маленькая кухонька, куда завел нас Яков Моисеевич угощаться чаем, - все напоминало их нелепый «Бюллетень», от всего веяло заброшенностью, никчемностью, надоедливым стариковством.
- Рассаживайтесь, пожалуйста... - мне он предложил старый венский стул, какие стояли на кухне у моей бабушки в Ташкенте, и после долгих поисков вытащил из-под стола для Вити деревянный табурет, крашенный зеленой краской. На столе, застеленном дешевой клеенкой, вытертой на сгибах, стояла вазочка с вафлями.
- Чувствуйте себя свободно... Буквально минут через пять-десять явится Морис.
- А разве не на три у нас было договорено? - отдуваясь, спросил Витя, как будто скандал в полиции произошел не с ним, а с кем-то совершенно другим, незнакомым, не нашего круга человеком.
Я грозно молча выкатила на него глаза, и он заткнулся. А Яков Моисеевич ему отчего-то было не по себе, я это чувствовала, - сказал:
- Да, видите ли, возникли определенные обстоятельства... Впрочем, сейчас я пришлю Алика, он похлопочет о чае и... буквально минут через пять...
Когда он вышел, я сказала:
- Если ты сейчас же...
- Ладно, ладно!..
- ...то я поворачиваюсь и...
- А что я такого сказал?!
- ...если, конечно, ты хочешь получить этот заказ...
- Но, учти, меньше чем на семь тысяч я не...
- ...а не сесть в долговую тюрьму на веки вечные...
Тут в кухоньку боком протиснулся одутловатый человек лет пятидесяти, стриженный под школьника, с лицом пожилой российской домработницы. Он улыбался. Подал и мне, и Вите теплую ладонь горочкой:
- Алик... Алик...
- Виктор Гуревич, - сказал Витя сухо. Грязный полосатый шарф болтался на его небритой шее, как плохо освежеванная шкура зебры. - Генеральный директор «Джерузалем паблишинг корпорейшн».
Алик засмущался, одернул вязаную душегрейку на животе и стал услужливо и неповоротливо заваривать для нас чай.
Когда мы остались одни, Витя шумно отхлебнул из чашки и сказал:
- Такие, как этот, женятся, чтобы увидеть голую женщину.
- Кстати, вы очень похожи, - отозвалась я. - Только он поопрятней.
Морис Эдуардович Лурье оказался сухопарым и неприятно энергичным стариком, из тех, кто в любой ситуации любое дело берет в свои распорядительные руки. О том, что он наконец явился, мы узнали по деятельному вихрю, пронесшемуся по всему этажу, который занимала резиденция китайцев: захлопали двери, по коридорам протопали несколько пар ног, промелькнули мимо кухни две какие-то дамы, и донеслась издали сумятица голосов.
Нас пригласили в библиотеку - большую сумрачную комнату, заставленную темного дерева книжными шкафами. За стеклами тускло поблескивали полустертыми золотыми буквами высокие тома дореволюционных изданий. Эту допотопную обстановочку игриво оживляли два бумажных желто-синих китайских фонаря, очевидно, подаренных членами какой-нибудь китайской делегации на очередном торжественном приеме.
