Марс кивнул.
— А ты... — Рита сглотнула. — Ты в первый раз — кого? Отца? Брата?
— Сама, — повторил он.
Они спустились к Рине.
Рита оперлась коленом о край кровати и склонилась над сестрой, но та вдруг вся содрогнулась и стала хватать Риту руками, хватать, трогать — лоб, грудь, живот, и Рита взвыла, ударила ее подушкой и выбежала из комнаты, а Марс сел рядом с Риной и взял ее за руку.
Через час он нашел Риту на берегу озера, неподалеку от Кошкина моста. Она прикуривала сигарету, делала затяжку и выбрасывала окурок в воду. Когда Марс опустился рядом на траву, Рита вытащила из пачки последнюю сигарету.
— Зачем тебе это? — спросила она, не глядя на него. — Мы тебе — зачем?
Марс щелкнул зажигалкой. Рита прикурила.
— Зачем? — повторила она.
— Не кури много, — сказал он, поднимаясь и протягивая ей руку. — Это мы без нее не можем. Она и без нас умрет, а нам без нее не прожить.
Рита выбросила сигарету и взяла его за руку.
Через месяц, в начале октября, в чудовском храме Воскресенья Господня в присутствии немногочисленных гостей Марс и Рина сочетались браком.
Рина была в белом и золотом, а Рита — в золотом и зеленом.
Когда священник спросил Рину, берет ли она в мужья раба Божия Марата, Рита ответила за безъязыкую сестру: “Да”.
В конце марта Рита родила сына — его назвали Ильей, Ильей Маратовичем. А Рина в начале июня родила девочку — ее назвали Ольгой, Ольгой Маратовной.
Марс по-прежнему много работал, Рита и Рина занимались детьми.
Никто не знал, как все эти марсианки делят своего Марса, а гадать о том, что из всего этого выйдет, никто и не брался. К Марсу с такими разговорами люди подходить боялись, к Рите — побаивались: того и гляди пырнет шилом. А с Малиной говорить про это было бесполезно.
Когда однажды старуха Баба Жа сказала, что такая жизнь долго продолжаться не может, потому что это не жизнь, а мечта, Малина ответила с сонной улыбкой: “Нет мечты — нет и правды”. От нее и отстали.
Днем Малина прогуливалась по городу, нарочно то и дело проходя мимо аптечной витрины, мимо карлика, заключенного в бутыль со спиртом. Глаза его вспыхивали, когда мимо проплывала Малина. Она игриво подмигивала карлику и удалялась, поигрывая задницей, которая размерами и красотой не уступала корме шестидесятипушеченого фрегата, мощно режущего океанские воды и несущего на высоких мачтах умопомрачительные белоснежные паруса, наполненные ветром и не уступающие размером и красотой грудям Малины.
А ночью, когда город засыпал, она выходила на балкон, сбрасывала шелковый халат и, заведя руки за спину, начинала расстегивать лифчик, и карлик в аптечной витрине широко открывал глаза и замирал, глядя на огромную белую женщину в вышине, среди звезд, и ему вдруг вспоминалась молодость — кавалерийские лавы, турецкие ятаганы, окровавленные знамена, разверстые черные рты раненых, трубы и барабаны, слава, слава, слава, смерть и слава, и слезы наворачивались на глаза карлика, вот уже двести лет пытающегося смириться с божественным несовершенством человеческой жизни, и горечью наполнялось его бедное сердце, когда Малина наконец со стоном освобождалась от лифчика и — нет, не раскаленные ядра вылетали из чудовищной пушки — всплывали над Чудовом два туманных и нежных светила, две полные луны, две родные сестры — покой и печаль...
