Закрыв за собой дверь номера, я очутился один в пустом коридоре шестнадцатого этажа. На этаже ни звука, кроме монотонного жужжания кондиционера да какого-то гула вдалеке, возможно, работал вентилятор в котельной за одной из служебных дверей. Перед уходом я наспех натянул брюки и футболку, но остался в белых пластиковых гостиничных тапочках на босу ногу. В голове у меня была какая-то путаница, я повернул, по всей видимости, не в ту сторону и, как мне показалось, несколько раз обошел этаж по кругу, прежде чем попал на лестничную клетку. Здесь я нажал кнопки сразу всех лифтов и через некоторое время заметил, как загорелась оранжевая лампочка, и тут же отрывисто и пронзительно прозвучал на пустынной площадке сигнал, возвестивший о неминуемом приближении кабины. Передо мной раскрылись двери лифта. Я машинально шагнул внутрь, нажал наобум верхний этаж В полной тишине кабина поползла вверх, я стоял не двигаясь, слушая, как бьется мое сердце, и чувствуя легкое покалывание в висках.
Кошмарные картины мешались у меня в голове, молниями вспыхивали в сознании фрагменты давешних видений, зарницы галлюцинаций, разрываемые красными лучами и черными тенями: я стою обнаженный в темной ванной и яростно, с силой выплескиваю соляную кислоту в рожу зеркала, чтобы не видеть больше собственных глаз, или я, уже более спокойный (что само по себе тревожно), с пузырьком соляной кислоты в руке гляжу на обнаженное тело Мари, лежащее на кровати в голубоватом полумраке, вижу перед собой ее голые ноги, лобок, лицо в шелковых очках, слышу ровное дыхание ее спящей груди и все это время борюсь с собой, а потом, отвернувшись от нее, размашистым движением с диким воплем выливаю на широкое окно комнаты струю из моего пузырька, кислота бурлит, шипит, дымится вокруг образовавшегося кратера, и липкая кашица расплавленного, вздувшегося стекла сползает по окну подтеками черноватого сиропа.
Приехав на двадцать седьмой этаж, я ткнулся в несколько наглухо закрытых дверей. Свет здесь выключили на ночь, горели лишь указывающие аварийный выход фосфоресцирующие зеленые буквы в прозрачных футлярчиках: «EXIT, EXIT, EXIT». Я услышал, как за моей спиной сомкнулись двери лифта. Двинулся направо по темному-претемному коридору, утыканному там-сям ночниками, излучавшими рассеянный белесый свет, отчего все вокруг становилось призрачным и лунным. Дойдя до конца коридора, я уперся в застекленную двустворчатую дверь с позолоченным обрамлением, увенчанным морскими гербами и синеватой табличкой, на которой прочитывалась потухшая неоновая надпись «Health Club».[3] Попробовал открыть дверь, она не поддалась; изучив, однако, наличники повнимательней, обнаружил, что шпингалеты, скрепляющие створки, — один наверху с полукруглой задвижкой, вставляющейся в паз, другой такой же внизу — привинчены снаружи, а не изнутри. Итак, для того чтобы приотворить дверь и проскользнуть в помещение за ней, надо было всего-навсего вытащить стерженьки из лунок Входя, я с опаской оглянулся: вдруг уже заметили постороннее присутствие на этаже, — затем быстро пересек безлюдный холл и бесшумно юркнул в пустой гимнастический зал, где мои глаза начали понемногу привыкать к темноте, прошел несколько шагов среди гантелей и всяких сердечно-сосудистых приборов, тренажеров, имитирующих греблю, и дорожек для бега на месте, мимо шеренги бесколесных медицинских велосипедов, чьи подвижные рамы — вертикальные конструкции странной формы — походили на металлических птиц со сломанными или ампутированными крыльями. На темных стенах висели повсюду большие зеркала, продолговатые триптихи, бесконечно умножавшие мой неузнаваемый силуэт. Постояв в нерешительности, я вернулся назад и стал подниматься по маленькой, с фаянсовыми перилами внутренней лестнице, пахнущей мылом и хлоркой. Куда ведет лестница, я не знал, взбирался себе не спеша по ступеням, держась за перила, как вдруг передо мной театральной декорацией из теней и дрожащих светящихся точек открылся за окнами бассейна ночной Токио.
По хмурой, недвижной воде бассейна время от времени пробегали блики, мимолетные отсветы. Застывшая во мраке, она напоминала расплавленный свинец, ртуть или лаву и, казалось, лежала здесь, на высоте двухсот метров над уровнем моря, испокон веков, лишь изредка вздрагивая едва заметной рябью, точно кожа от холода. В воздухе — ни малейшего дуновения, в бассейне — ни единого всплеска. Вдоль широких окон расположились белые ажурные пластмассовые шезлонги, другие, еще не развернутые, ожидали своей очереди в углу рядом со сложенными пляжными креслами, зонтиками, спасательными кругами и штабелями пенопластовых досок. Тут было жарко, как в парилке, воздух полнился ароматами моющих средств, я улавливал запахи андропогона, аммиака, цитрусовых. По углам бассейна проступали в темноте массивы зелени — островки тропической растительности, фонтанообразные букеты бамбука, тянувшие вверх по оконному стеклу деревянистые стебли, гигантские папоротники, распластавшие свои вайи так широко, что они, плавно изгибаясь, ложились на пол. И ни звука вокруг. Я шел вдоль воды, скользя глазами по разборной застекленной крыше, сквозь которую, зарешеченное стальными рамами, проглядывало звездное небо. Обойдя бассейн, я беззвучно приблизился к огромному, во всю стену, окну и стал молча рассматривать лежащий передо мной спящий город.
Когда ночью смотришь на землю сверху, в ней видится что-то от ее первозданного облика, она как будто на время обретает согласие с дикой нецивилизованной вселенной, уподобляясь необитаемым планетам, кометам и звездам, затерянным в бесконечности космических пространств, и именно таким предстал мне через застекленную стенку бассейна Токио, город, уснувший в центре мироздания: таинственное свечение неоновых ламп, фонарей, вывесок, сияние улиц и автострад, мостов, железных дорог и сети переплетенных эстакад, драгоценные камни и браслеты огоньков, гирлянды и ломаные линии золотистых светящихся точек, далеких и близких, порой совсем крошечных, горящих постоянно или пульсирующих, красные сигналы воздушных маяков, подмигивающих на верхушках антенн и по углам крыш. Я смотрел на раскинувшийся за стеклом огромный город, и мне казалось, я вижу Землю целиком в ее исконной обнаженности, вижу округлый изгиб ее поверхности, словно гляжу на нее из космоса, открывая для себя окутанный мглою рельеф, — лишь на короткое мгновение я осознал свое присутствие на Земле, и в том странном головокружительном состоянии метафизической неуравновешенности, в каком я находился, это мимолетное интуитивное ощущение заставило меня совершенно явственно представить себя во вселенной.
За ближайшими освещенными фасадами тенью в ночи очертился профиль района Синдзюку. Слева виднелись обширные горизонтальные плоскости, почти утонувшие во тьме, и огромная дыра черной невнятной, непроглядной зелени вокруг императорского дворца в самом центре города, а дальше, над Симбаси и Гиндзой, призывно пенились волны Токийского залива и Тихого океана, сумрачные воды которого терялись за гранью видимости и воображения. Я стоял в темноте перед остекленной стеной бассейна на двадцать седьмом этаже отеля и с вершины этого возвышающегося над городом отвесного откоса высотой в двести метров, с края мыса, нависшего над бездной, смотрел на простирающийся далеко, насколько хватало глаз, Токио, развернувший передо мной все свое бескрайнее городское пространство. В эту минуту меня кольнуло предчувствие, что земля содрогнется снова, как несколькими часами раньше, когда мы входили в гостиницу, и я подумал, что давешний толчок, подобно другим доступным нашему восприятию подземным толчкам, следует не без оснований считать предвестником нового, более ощутимого толчка, а он в свою очередь будет угрожать настоящим землетрясением, как знать, может, даже и очень сильным, сильнейшим, тем самым big one, которого ожидали в Токио специалисты, сравнимым с землетрясением 1923 года или 1995-го в Канзае, а то и более мощным, невиданным по своей разрушительной силе, немыслимым, лежащим за пределами воображения, учитывая степень урбанизации современного Токио. И вот, обозревая с высоты необозримую панораму города, я стал всей душой призывать это грандиозное землетрясение, в каком-то небывалом чувственном восторге я желал, чтобы оно произошло сейчас, на моих глазах, в эту самую секунду, смело бы все, оставило бы от Токио только пепел, руины и отчаяние, уничтожило бы город и мою усталость, время и угасшую любовь.
Сумрак окутывал бассейн, лишь поблескивали в темноте серебристые изогнутые перила лесенки, ведущей к воде. Я прошел еще несколько шагов, снял футболку, рассеянно положил ее на ручку шезлонга. Расстегнул брюки, спустил их до колен, затем, задрав одну ногу, позволил им соскользнуть на пол и, приподняв вторую, высвободился из них совсем. Скинув тапки, стал совершенно голый спускаться по лестнице, ощущая подошвами ног теплую, влажную, ребристую резину ступенек. На нижней ступеньке я сел, голый, в темноте, посидел минутку, тихонько погрузился в воду — и при соприкосновении тела с теплой водой треволнения, напряжение и усталость, накопленные со времени отъезда из Парижа, вмиг отлетели от меня.
