К концу недели Игорь загрустил. Рука еще не зажила настолько, чтобы пахать. В ночлежку идти, как в яму, денег — все те же две трешки. Аркадий усек, сказал: «Дыши ровно. Папа Карло на стреме». В воскресенье они до обеда ждали Илью. Не появился. Собрались, позапирали двери, в условное место спрятали ключи и подались на электричку. В Москве на вокзале Аркадий оккупировал телефонную будку и полчаса обзванивал столицу. Вышел довольный, сказал, что с Ильей все в порядке, приболел, что едут они сейчас на одну квартиру, где живет одна женщина, там гегемону будут рады, все оговорено, поживет, пока не определится.
Что за женщина, Игорь понял с первого их перегляда. Двухкомнатная малогабаритка до отказа забита книгами, рукописями, пишущими машинками — целых три и все иностранные. Сама женщина ничего, смотреть можно, курящая, правда, говорит — курит, кофе пьет — курит, позже видел, с Аркадием целуется — тоже курит. Вся квартира провоняла. Аркадий некурящий и терпит. Определив Игоря в дальней комнатушке, они ушли на кухню и там лялякали, наверное, часа два, так что успел не только осмотреться, но и подремать на тахте.
Думал — день, другой, а получилось полмесяца. С Наташей они хорошо ужились. Очень ее устраивало, что он ходит по магазинам и обеспечивает жратву. И даже кое-что готовит. Поначалу раздражал стрекот пишущей машинки, ведь каждый раз до полуночи. Чтоб соседям не мешать, на стол стелила толстое одеяло, на него ставила машинку и часами в десять пальцев сплошное та-та-та. Какой-то они с Аркадием журнал выпускали самодельный, конечно, все про ихнюю политику. Приходили люди, пили кофе, трепались в кухне. Игорь на глаза не лез. И без того уже тяготился тунеядством, постоянно успокаивая себя, что все возместит. В сумму возмещения входила стоимость осеннего пальто, кем-то будто пожертвованного, утепленные ботинки — зима подступила, в туфлях много не напрыгаешься. Жратва — само собой. От безделия начал почитывать всякую антисоветчину, Аркадий увидел, отобрал, сунул в руки том Ключевского. Нужнее — сказал. Но история тоже не шибко-то читалась. Ждал. Аркадий сказал, что продумывает вариант с устройством. Однажды пришел и сообщил, что есть такое благословенное место — Таруса, а там шоферская школа. Общежитие. Все уже обстряпано. Один из его приятелей там отмывался после лагеря. Связи сохранил. Ждут — не дождутся. Хотел даже отвезти. Но с этого момента Игорь провозгласил полную самостоятельность. Вечером того же дня отгуляли отходную. Изрядно наподдавались втроем. Аркадий расслабился до предела, ранее таким его не видел. Целовался с Наташей по всякому поводу и без. После вдвоем пели антисоветчину: «Мы поехали за город, а за городом дожди, а за городом заборы, за заборами вожди… А ночами, а ночами для ответственных людей, для высокого начальства крутят фильмы про б…». Утром, не протрезвившись, в электричке мурлыкал засевший в мозгах куплет, но в Тарусе вышел из автобуса свежим и готовым к новой жизни.
Через полгода, следующей весной, уже мотался на ЗИЛе по дорогам Подмосковья. Осенью поступил на заочный все в тот же Автодорожный, о чем торжественно известил отца, попутно покаявшись в прежнем разгильдяйстве и вранье. Что провалился, о том в свое время написал, но сочинил целую историю, будто не очень-то, мол, и хотел, потому что соблазнили тут завербоваться в некие северные места, откуда и писать ему будет затруднительно.
Так на полгода пропал для предков, переживал за мать, извелась ведь. Теперь же от нечистоты избавился полностью, получил прощение и поощрение, длинными письмами с подробным изложением условий труда и быта чуть ли не еженедельно радовал предков. Единственно — о новых своих друзьях ни слова, зачем папане напрягу создавать. Но теперь крепче, чем когда-либо знал, что жить можно, а может, даже и нужно.
В Москве тоже, конечно, бывал. Аркадий насовсем перебрался к Наташе. Игорь заявлялся к ним с пищевым дефицитом. Зря что ли по области мотался! Антисоветчики ахали, искренне радовались его успехам. Устраивался сабантуй. Иногда выходили на культуру — почти что приобщили его к театру. С филармонией общий язык пока найден не был, но грозились. Про церковь заикались, но это он отмел сходу. Еще не хватало…
Однажды, в очередной приезд, пошептавшись, прихватили его с собой на проводы. Какой-то диссидентский первак отваливал за бугор. А почему нет? Интересно же.
Еще на лестничной площадке услышали гомон. Дверь не заперта. Открыта для всех желающих. Когда вошли, никто не обратил на них внимания. Двухкомнатная квартира, уже начисто лишенная мебели, битком набита людьми. Вдоль стен и по углам бутылки с вином и водой. На подоконниках на тарелках печенье, бутерброды. Дым коромыслом. Аркадий с Наташей то и дело с кем-то здоровались, но с первых же минут держались особняком. Обнаружился Илья. Без особой теплоты обменялись рукопожатиями. На Игоря прищурился.
— Гегемона приобщаете? Правильно. Укажи мне такую обитель…
И тут же нырнул за чьи-то спины. Отъезжант, косматый рыжий мужик, был уже в добром подпитии. Махал руками, с ошалелостью во взоре выслушивал всяческие пожелания и тосты, обнимался, хлопал по плечам, целовал руки женщинам. Кто-то то и дело оттаскивал его куда-нибудь в более или менее свободный угол и что-то нашептывал, а он все кивал и кивал головой. Вдруг несколько голосов закричали: «Тихо! Тихо!» Гомон стих. Из соседней комнаты все выдавились в эту, теснотища… Нашелся стул, на него и взгромоздился виновник собрания. Развел руками, как бы обнимая всех, сначала беззвучно шевелил губами, вроде бы даже слезу смахнул.
— Друзья! — возгласил. — Тут кто-то сказал, что каждый отъезжающий укорачивает остающемуся путь в лагерь!
Все возмущенно загудели.
— Не знаю, может, это и так!
Все завозмущались пуще прежнего.
— Но друзья! Российская эмиграция никогда не была побегом. Только передислокацией. Свое место в строю каждый определяет сам. Есть одно страшное слово, которое здесь хотя и никто не произнес, но оно как бы витает в воздухе. Это страшное слово — на-все-гда! Так пусть же оно не витает даже в воздухе, потому что мы вернемся! Вернемся!
Рукоплескания оглушили. Наташа тоже хлопала, Аркадий же почему-то нет. Кто-то подал рыжему стакан с вином. Он воздел его над головой.
— Чтоб они сдохли! Нам жить, монстру издыхать! И никак иначе!
Опять рукоплескания и звон стаканов.
— Кто это монстр? — спросил Игорь, всовываясь головой между Аркадием и Наташей.
Аркадий как-то криво усмехнулся, процедил:
— Увы, это Россия.
Наташа возразила с укоризной.
— Ну, зачем ты передергиваешь! — И уже специально Игорю: — Он имел в виду режим. В конце концов, он честный и порядочный человек.
— А я что, говорю, что не честный?
— Успокойся, Аркаша, каждому свое, разве не так?
— Баба с возу, кобыле легче, — проворчал Аркадий.
— Ты зол, значит, не прав.
Рыжий бодро спрыгнул со стула, толпа зароилась, стала растекаться по комнатам. Игоря оттеснили от друзей, его прибивало то к одной кучке, то к другой. Слух ловил обрывки фраз, глазами же засекать говорящего он не успевал, оттирали, а что-то хотелось бы дослушать, потому что, ну, словно в дурдом попал или в другую эпоху — люди как люди, язык тоже русский, а говорят о чем-то, чего за пределами этой квартиры не существует, по крайней мере, чего Игорь не видел, не встречал, не знал…
— …я из метро, он за мной, целый час дергался по проходным, пока оторвался…
— …как только заимею канал, сразу переправлю, коперайт за мной…
— …сваливать надо, ни хрена в этой сучьей стране путного не будет…
— …расколют его, еще как расколют, готовься к шмону.
Когда снова, наконец, прибился к Аркадию, видок, похоже, у него был еще тот, потому что, взглянув на него, Аркадий сказал с усмешкой:
— Ей-Богу, парень, тебя достали, уходим?
— По-английски! — шепнула Наташа и подхватила его под руку.
— Как есть — инопланетяне, — бормотал Игорь, очумело озираясь.
— Вокс попули — вокс деи!
— Чего?
— Глас народа — глас Божий, говорю. Пошли.
До метро молчали. На эскалаторе Наташа спросила робко.
— Тебе все это не понравилось, да?
— Ну, почему… — Игорь замялся. — Нет… Не знаю… Только мужики все какие-то толстозадые, а бабы дерганые.
Аркадий с Наташей хохотали так громко, что на них оглядывались на встречной подъемной ленте. Все трое чуть не упали, сходя с эскалатора, — Наташа запнулась. В обнимку ввалились в вагон и там хохотали уже все трое, вызывая осуждающие взгляды поздних пассажиров метро.
Более никогда ни на какие сходняки Игоря не приглашали, а он уж и подавно не жаждал, потому что знал свое — жить можно.
3
Был самый конец августа. Осень уже прошлась по Подмосковью первой пробой, осины опалила, а травы обесцветила, что ни вечер, грозилась дождями, но пока миловала, ночами в низины и поймы речушек напускала прохладу-стужу, а днем разгоняла ее по просторам, чтоб всем поровну, в напоминание о скором сентябре. А в мире, как всегда в это время, шла битва за урожай. Игоря же за систематическую трудовую трезвость отрядили на снабжение. Непьющий водила — суперценность! Развозил продукты и промдефицит по всяким сельпо, сельпродмагам и универмагам. В месяцы своего прошлого бичевания по макушку сытый общением с ханыгами, от предложенного грузчика-экспедитора отказался, загружался сам, особых тяжестей не было, разгружали получатели. Возвращаясь порожняком, от попутного левака не отказывался, за что имел лишнюю копейку и благодарности, поскольку не жадничал. Потребностями не злоупотребляя, тратами не страдал, зато что ни месяц — сестре-выпускнице подарок. Не оставляя общежития, снял «в Тарусе, у бабуси» холупенку за тридцатник в месяц. На отшибе, вплотную к лесопосадкам. Туда привозил по выходным Нинусю-учетчицу, хохотунью и жуткую азартницу до любви. После до среды покачивает. Еще халупа нужна была, чтоб к сессии готовиться. Весной с шиком свалил. От декана получил намек на очняк. В общем, как мама говаривала, куда ни плюнь, везде шипит, что почему-то означало — все отлично, да как бы не сглазить. Для постоянства настроения позволил себе роскошь — купил «спидолу», самую дорогую, какие были.
