Линде уже поднял было руку, чтобы постучать в дверь директора школы, но потом опустил ее и еще раз обернулся. Фрау Серензен печатала.
— Фрау Серензен… Катя.
Она не оторвала глаз от бумаги.
Вероятно, потому, что на последнем уроке он потерпел поражение и теперь хотел хоть чем-то утешить себя, он сказал:
— Я уже сто раз просил прощения и готов повторить это еще сто раз. Но умоляю, подари мне хоть какую-то надежду, что однажды мы опять будем общаться друг с другом в какой-то степени цивилизованно.
Не переставая печатать и не отрывая взгляда от клавиш, фрау Серензен ответила:
— Прошу вас, господин Линде, обращайтесь ко мне на «вы».
Линде недоуменно уставился на нее, потом резко повернулся и злобно постучал в директорскую дверь.
— Войдите.
Линде толкнул дверь и шагнул в кабинет. За письменным столом, заваленным бумагами и папками, сидел, покуривая самокрутку, директор гимназии доктор Герхард Брунс. Опустив иллюстрированный журнал, он сказал:
— А, это ты, Йоахим. Я думал, ты уже катишь в Берлин.
Линде прикрыл поплотнее дверь и изобразил на лице усталую улыбку. В голосе Брунса звучало раздражение.
— Да, мне надо уже бежать, — сказал Линде. — Мой поезд уходит через час. К сожалению, я должен сообщить тебе, что сейчас случилось на моем уроке и о чем нам с тобой, возможно, придется побеседовать с родителями Олли Йонкерса.
— Гм.
Дабы ясно дать понять, как он не желает, чтобы его надолго отвлекали, Брунс продолжал держать в руке журнал и разглядывал Линде со своим обычным холодным равнодушием.
«Сперва вспышка ненависти в глазах фрау Серензен, теперь пренебрежение со стороны Брунса. И это через двадцать лет работы в одной гимназии…» — уже не впервой подумал Линде. Любые отношения в стенах школы казались ему теперь бессмысленным ползанием с тяжелым мешком на спине, полным раненых и трупов, вытащенных из подвала. И при этом они с Брунсом вроде как считали себя друзьями, хотя им обоим было совершенно ясно, что это в основном вызвано обстоятельствами и недостатком более интересных знакомств. И все же во время учебы во Франкфурте они частенько видались, а когда в начале восьмидесятых вновь встретились в Шиллеровской гимназии, то в течение нескольких лет вместе проводили свободные вечера, распивали ночи напролет красное вино, ведя задушевные разговоры и делясь заоблачными планами. Спустя почти год Линде женился на Ингрид, стажерке, а Брунс, вообще-то предпочитавший юношей, — на Вере, преподавательнице изобразительных искусств. Брак Брунса с Верой продержался три года, после чего тот купил себе собаку и через два года стал директором гимназии. За это время у Линде и Ингрид родились Пабло и Мартина, Ингрид уволилась с работы и поначалу с головой погрузилась в материнские заботы, которые потребовали изучения кучи специальной литературы, а потом привели к депрессиям. (Брунс даже принадлежал к тем немногим, с кем Линде время от времени обсуждал здоровье Ингрид, причем оба сходились на том, что причиной ее депрессий были в равной степени ее неспособность считаться с реальными обстоятельствами жизни, трудное детство и физическая предрасположенность.) Несмотря на это, Линде не раз чувствовал зависть, которую испытывал к нему Брунс из-за его уютной домашней обстановки с детьми, супругой и вечерами вокруг гриля, в то время как Линде все еще спрашивал самого себя, почему не он стал директором гимназии.
Линде положил руку на спинку кресла для посетителей. Без приглашения он не мог сесть.
— Знаешь, я сейчас как раз читаю курс «Немецкие писатели послевоенных лет и их анализ истории Третьего рейха».
— Гм.
— Ну и дело дошло до весьма жаркой дискуссии между учениками, пока Олли не выразил сожаление, что деда и бабку одной из наших учениц, Сони Кауфман, не убили в газовой камере: ведь тогда им всем не пришлось бы теперь ссориться с их внучкой.
Брунс замер, вынул самокрутку изо рта, и на его лице появилась легкая недоверчивая улыбка. Потом он спросил серьезно:
— Но ведь это неправда?
Линде пожал плечами:
— К сожалению, правда.
Наконец Брунс закрыл журнал, положил его на стол и слегка подался вперед:
— Нам наверняка придется побеседовать с его родителями, да и вообще, это должно иметь последствия, причем официальные. Ведь какая репутация будет у нашей школы, если все это станет достоянием гласности? Ученики наверняка расскажут об этом дома, а потом все это попадет в прессу под заголовком «Неонацисты в Шиллеровской гимназии». Уж это мы должны пресечь во что бы то ни стало.
— Я тоже так думаю.
— Хорошо, что ты мне сразу все рассказал. На следующий понедельник я назначу экстренное собрание преподавателей.
— Ты бы заранее оповестил всех, чему оно будет посвящено. Тогда комар носа не подточит.
— Точнее не скажешь. — Брунс затянулся самокруткой и покачал головой. На его губах вновь промелькнула улыбка. — Но эта Соня Кауфман — наверняка та еще заноза.
— Допустим, и все же…
— Да ладно. Я просто так сказал.
— Кстати, — Линде сунул руки поглубже в карманы брюк, — ты, случайно, не знаешь, она не еврейка?
— Соня Кауфман? Ты имеешь в виду из-за… — Брунс бросил на Линде испытующий взгляд. И заговорил совсем в другом тоне, так что Линде не понял, он его дурачит или хочет вместе с ним позабавиться: — Из-за фамилии? Кауфман? Деловой человек?
Линде насторожился. Брунс нередко забавлялся тем, что устраивал Линде разные подвохи. Так что он ответил вполне спокойно:
— Нет, об этом я, право, совсем не подумал. Зато подумал о ее чрезвычайной активности на сегодняшнем уроке.
— Ах, вон оно что. — Брунс перестал улыбаться и теперь выглядел раздраженным.
Линде было знакомо это выражение. Брунс частенько в подпитии упрекал его в отсутствии элементарного чувства юмора.
Брунс схватил папку, лежавшую на столе, и сказал:
— Чего не знаю, того не знаю. Но даже если? Не все ли равно? — Он положил папку перед собой и насмешливо взглянул на Линде.
— Нет-нет, — заторопился Линде. — Я просто так, к примеру…
— Гм…
— Ну тогда ладно… Мне пора.
— Желаю тебе развлечься на полную катушку.
— Спасибо, я уж постараюсь.
— А в понедельник ты точно будешь на месте? Потому что ты понадобишься на собрании.
— Обещаю.
— Ну, вставай!
— Вставай, ты одет и обут — тебя баррикады ждут!
Оба рассмеялись. Это была одна из речевок, которые они, молодые учителя, скандировали в начале восьмидесятых годов на баррикадах и демонстрациях против расширения франкфуртского аэродрома.
Все еще смеясь, Линде покинул кабинет Брунса.
— Хороших вам выходных, фрау Серензен! — И вышел из секретарской комнаты.
Линде поставил «тойоту» в гараж и запер ворота. Несколько сот метров до вокзала вполне можно было пройти пешком. Он быстро вошел в дом, торопясь раздеться и встать под душ. Потом натянул на себя джинсы и свежую майку, наклонился над ящиком с носками, помедлил секунду-другую и, смущенно улыбнувшись, выхватил из кучи пару носков в красную и белую полоску. Почему бы и нет? В конце концов, он впервые за несколько месяцев покидает свой дом на ночь без семьи. Три дня никто не будет его контролировать, следить за ним, ни перед кем не придется отчитываться. Немного чего-то молодежного в его в гардеробе не повредит. Он уже чувствовал себя готовым к любым приключениям.
Эти красно-белые носки дочь подарила ему четыре года назад на день рождения. Мартина в то время увлекалась цирком, клоунскими плакатами, черными фраками с блошиного рынка, жонглерскими шариками и хотела ухаживать за животными. Линде тогда подумал, что эти носки выражали желание Мартины видеть своего отца в роли директора цирка. С тех пор он надевал эти носки лишь дважды. Один раз в день рождения Мартины, второй раз — когда навестил мать-одиночку своего ученика. Тому грозила опасность остаться на второй год в одиннадцатом классе из-за плохой успеваемости. Хорошая оценка по немецкому помогла бы ему выкарабкаться, и молодая мамаша частенько уже попадалась на глаза Линде на родительских собраниях и на школьном дворе. В этих красно-белых носках он хотел придать их встрече некую игривость. Однако вместо матери дверь квартиры открыл небритый мужчина с сигаретой во рту, который заявил, что Илоне, к сожалению, пришлось пойти на работу, но Линде может обсудить школьные проблемы Адама с ним. Что Линде и сделал, причем то и дело одергивал и поправлял свои брюки. Эти красно-белые носки казались ему неуместными в мужском обществе. Но все его ухищрения не помогли. В конце разговора мужчина спросил с ухмылкой, зачем он носит такие смешные носки. По дороге домой Линде решил, что причина школьных проблем Адама в неупорядоченных отношениях родителей и что из-за этого он не может согласиться на перевод Адама в двенадцатый класс: лучше уж вовремя предупредить, чем потом наблюдать, как поведение матери лишит Адама аттестата зрелости и, вполне вероятно, испортит ему всю последующую жизнь.
