Максим Веселов - Дом без приведений

И в декадентски-коричневом баре

Я пил двойной гнусный кофе "Максим"

До коль я буду больной пилигрим

В эзотерической тёмной шали?

Хокку больше тянуло на карандашный шедевр, с дрожью в пальцах процарапанный на стене туалетной кабинки, но Стас находил в ней близкий его сердцу ассоциативный ряд: кафе любят красить изнутри в цвет подаваемого напитка, не заботясь, что больше этот цвет напоминает кардинально другой продукт – уже жизнедеятельности, а не растительности; про растворимый кофе "Максим" все заслуженно забыли, как и про его молодость – двойную по насыщенности и гнусную по содержанию; "больной пилигрим" он потому что все сверстники давно женаты, а его всё мотает от одного очага к другому – и это несомненно говорит о болезненной несовершенности его сознания; а "эзотерическая шаль", это те размышления и интерпретации, которыми он окружает свою тёмную несостоятельность в этом мире успешных полудурков, идентифицирующих себя только со статусом поглощаемых продуктов. Он – пилигрим, держащий курс не "куда-то", а "отсюда", он ловит ветер перемен в паруса своей жизни и использует его для того, что бы всё дальше и дальше уходить от торговых портов.

Привычно погружённый в свой полудепрессивный психоз, Стас не сразу обратил внимание на девушку, одиноко сидящую в неосвещённом уголке кафе. Даже так: когда он девушку заметил, то сперва поймал себя на мысли, что вроде бы некоторое время назад видел какое-то неясное облако в этом углу. Отогнал от себя странную мысль, как заранее нелепую, чего только не померещится, когда заразмышляешься в одиночестве… Девушка, видимо, ждала официанта – перед ней на столике красовались только салфетница и чистая пепельница. Обычно надо махать рукой как носильщику на вокзале или громко кричать, привлекая к себе внимание обслуги – с таким спокойным выражением лица она рисковала просидеть за пустым столиком целую вечность. В мегаполисе нельзя не участвовать в процессе, иначе он идёт мимо, просто тебя не замечая. И тогда даже официанты крадут куски твоей жизни, заставляя прозябать за столиком с салфетницей и ненужной пепельницей…

Издалека девушка напоминала китайскую нимфу, прорисованную тонкой кистью мастера – стройна, пряма, умиротворена. Застывшая богиня танца. Но Стас уже знал за собой склонность добавлять к симпатичной форме глубины содержания и в этот раз заставил себя пропустить природную красоту незнакомки, списав всё на болезненную фантазию долго воздерживавшегося от альковных утех самца. Но. От девушки исходили явно ощутимые флюиды призрачного духовного родства, способного напитать его природную скромность до состояния отваги, когда он мог встать, подойти и запросто завязать знакомство. Некоторое время Стас размышлял о причинах этого ощущения. Она сидела именно так, как девушка с картинки, которую он в детстве вырезал из журнала и, под поэтическими чарами ещё неосознанной, но пробудившейся уже сексуальности часами разглядывал в уединении. Она смотрела в даль окна так, как смотрела девушка на той картинке. И профиль её был мучительно, пронзительно тот же! Вдруг Стас вспомнил слова учителя психологии: мы можем полюбить только того, кто в состоянии полюбить нас. Это спорное заключение показалось ему сейчас исключительно логичным и наполнило необходимым количеством отваги.

Он встал, подошёл к стойке, потянул официанта за рукав, отвлекая последнего от разговора с кассиршей и, тоном, не терпящим возражений, сообщил:

– Милейший! Я сейчас пересяду и угощу даму. Соизвольте, пожалуйста подойти к нам и принять заказ.

После тирады заглянул официанту в глаза и немного дольше необходимого продолжал держать его за локоть. Официант сглотнул и кивнул. Стас вдохновлённый первой победой направился к столику девушки, по дороге захватив со своего остывший кофе.

– Вы не будете возражать, если я к Вам присоединюсь? Этот дождливый вечер лучше наполнить ни к чему не обязывающей беседой, чем грустить в одиночестве. Не находите? Разрешите, я Вас угощу? Чего бы Вам хотелось сейчас?

Незнакомка перевела на него взгляд. Казалось, она думала о чём-то далёком, и в этом её далеке сидел Стас, говоря естественные далёкие глупости. Маяк на горизонте, мигающий и мерно гудящий в тумане. Она приоткрыла тонкие губы и певучим голосом сообщила:

– Корабль с парусами…

У Стаса в мозге произошёл локальный взрыв шрапнели. Совпадений не бывает. Перед ним сидела Судьба. Он не отрывал от неё глаз, а она продолжала спокойно и не мигая глядеть в его душу. Ему захотелось украсть её у этого мира.

– У меня с собой большой плащ и зонт. А на Мойке сейчас никого в трамвайчиках. Давайте прокатимся?

Она всё ещё держала взгляд, не пропускающий эмоций и не дающий ему никакой информации о её мыслях и чувствах.

– А мы можем попросить экскурсовода молчать и включить нам музыку?

– Думаю, она будет только рада…

– Идёмте. Дождь, река и мокрый камень – триада, гармония.

В тот раз она лукавила.

Гармония была во всём, где была иная триада: Она, Он и что угодно ещё: Она + Он + вечер; Она + Он + кафе; Она + Он + город… Гармония была даже когда они физически небыли вместе, ибо въевшееся в сознание Стаса слово "Я" вдруг рассыпалось на горстку смешных привычек, утеряло казавшиеся фундаментальными рассуждения о функционировании реальности и заменилось новым понятием "МЫ". Жизнь просто и естественно наполнилась смыслом: она приносила радость. Он стал вгрызаться в ситуации, не пропуская ни единую, видя себя глазами обоих. Он стал раскрывать ситуации, когда они не спешили происходить – и видел себя её глазами. Если он ещё не Бог, имеющий право быть рядом с такой Богиней, так он станет вести себя как Бог до тех пор, пока незаметно для себя не станет Им. Быть Богом, по сути, та же привычка, а они, привычки – вещь приобретаемая, с ними не рождаются. За исключением Лили, наверное. Но, исключение – только зримая печать на правиле.

Так прошла неделя.

Ужин был готов.

В замочную скважину стремительно ворвался ключ.

Стас выскочил в прихожую, но не успел принять у Лили пальто, оно уже улетело в сторону вешалки, неловко повиснув на одном рукаве. На её лице рдела тревога, глаза словно прятались от Стаса, как бы не желая встречаться с его удивлённым взглядом. Она быстро чмокнула его в щёку и юркнула в комнату, успев шепнуть: "Я скоро, любимый, мне срочно нужно… вздремнуть… Я очень устала, я быстро-быстро, разогревай чай!"

Когда Стас, спустя минуту, ушедшую у него на приведение Лилиного пальто на вешалке в нормальное состояние, вошёл в комнату, девушка уже спала глубоким ровным сном. Голова слегка скатилась с подушки, волосы рассыпались, словно на ветру.

Он не знал, как реагировать. И не стал реагировать. Он не знал причин. Она проснётся и всё расскажет, и тогда они вместе посмеются или погрустят, или… ну, в общем, тогда он будет знать, как реагировать. Стас чуть-чуть поцеловал её в волосы и тихонько прикрыл за собой дверь на кухню.

Тревога! Квартира № 14. Висельник.

МихСэрыч вернулся домой, заглянул на кухню – Зина подогревала бутылочку с молоком для Кеши. Едва уловимое сопение малыша успокоило его, спит ребёнок. Тогда Образ Боярского забрался в настенный календарь, растёкся по собственному изображению лихого усача в шляпе с перьями, для него наступало привычное время сиесты.

Не спалось.

"Заменили, выходит, графа.

Уж как оно не крути, а пусто место не должно быть без пригляду. Какой не какой, а – глаз. Пусть она языка не знает пока, ничего, обучится. Будет потом на двух языках балакать, умная будет. Лин. Имя какое чудное. А красивая… И поклонилась, поблагодарила, значит, воспитанная. Не пропадёт теперь квартира, всё, стало быть, хорошо… Но красивая… Жуть… Там у неё бамбук растёт как у нас трава, шумит на ветру. Бамбук. Бам. Бук. Там лысые улыбчивые божки кивают, тончайшие шелка развеваются как паутинка на ветру, драконы наяву летают и почти все их видят – кроме, конечно, приезжих, для них – драконов рисуют, дабы не обделить. Играют поэты на дудочках, бумкают бамбуком в барабаны. Крррасота… Люди часто говорят про сны, наверное, это тоже самое, что представлять себе что-то, только плюс ещё – возможность побывать там и всё ощутить… В этом плане они снова гораздо совершеннее, чем мы…"

Так размерено текли мысли МихСэрыча, пока он наслаждался минутой покоя в стареньком листке календаря за 79 год. Он представлял себя в далёком Китае, в гостях у Лин. Даже не в гостях, а словно он – эпицентр её мечты: вот он – простудился, и она заваривает ему терпкие иголки можжевельника, поит из пиалы тончайшего фарфора с рисунком красно-чёрного дракона на белых боках; вот ему зябко и она ложится рядом, согревая его своим телом, вдохновляя его упругостью своих форм на борьбу за жизнь… А вот он дарит ей замысловатый в орнаменте шёлковый халат, она чмокает его в нос и бежит к зеркалу – примерять, а он заглядывает в щёлочку бамбуковой ширмы, любуясь её молодостью и её восторгом. "О, Вселенная! – вздыхает МихСэрыч, сотрясая листок календаря, – почему ты так несправедлива к нам? Мне никогда этого не пережить, не понять – что такое "знобит", "упругость", никогда ничего никому не подарить, мне никогда не узнать поцелуй, даже самый торопливый – в нос, и волнительные подглядывания в бамбуковую щель – тоже не про меня…"