Старшина смотрит на дорогу.
Шины шуршат.
Камушки постукивают.
Ему нужен был всего один солдат, и он увез меня из наполовину опустевшего лагеря, и теперь мы ехали по оранжевой равнине к месту службы, в какой-то маленький городок.
Я опять закрыл глаза. От толчка открыл — и увидел перед собой зеленые ворота с багровой звездой в центре. Старшина жал на гудок.
Ворота дрогнули — и звезда стала разъезжаться на две половинки, между ними росла щель… Нос «Москвича», покрытый толстым слоем желтой пыли, вошел между половинками звезды — проплыл за окном чей-то живот, перетянутый ремнем, рука, прижатая к бедру… Остановились у светло-желтого двухэтажного здания.
Это здание было единственным, со всех сторон его окружал бордового цвета каменный забор, а над ним высились стоящие вплотную пятиэтажные дома… Я сидел на водопроводной трубе в маленьком тихом дворике, курил сигарету — старшина дал. На балконе одного дома стояла беловолосая девочка в одних трусиках; она обеими руками прижимала к себе вздыбленного черного кота и говорила, заглядывая ему в глаза:
— Не будес маму свою слусаться — мама ласелдится и отдаст тебя бабаке… Будес слусаться, говоли!.. — Кот беззвучно открывал розовый рот с мелкими белыми зубами, жмурился…
— Лауров, ко мне!
Я вскочил и пошел к двери, где исчезла спина старшины.
Мы прошли мимо застывшей фигуры дневального, глаза его быстро блеснули, оглядев меня всего. Поднялись на второй этаж; старшина привел меня в спальное помещение. Там было тихо и светло. Гладкие, твердые на вид койки… блестящие полы… тумбочки под белыми салфетками… вдоль стены — шинели, нарукавные знаки тянутся одной линией.
Старшина показал мою койку и сказал, что я могу пока отдыхать. Во дворе.
Я опять вышел во двор, сел на прежнее место. Тишина…
Тут за воротами послышался шум, они расползлись — и во двор хлынула колонна солдат в касках и с автоматами. Сбоку, резко выбрасывая длинные ноги, шагал тонколицый сержант, беленький, черноглазый. Придерживая рукой сумку с противогазом, он отбежал задом и звонко крикнул надвигающейся на него колонне:
— На месте-е… стой!
Колонна замерла. Сержант пробежал мимо меня в здание и вскоре вышел обратно, крича:
— Оружие сдать, умываться, строиться на ужи-ин! Справа по одному бего-ом марш!
Брякая снаряжением, пробежали солдаты, бросали торопливый взгляд, бежали дальше. После них не спеша прошли другие: со значками на белых хэбэ, в пилотках, зацепленных за макушку. Один, белокурый и с очень синими глазами, остановился возле меня.
— Ты кто? — спросил весело. И руку упер в бедро.
— Как это?.. Солдат, как и ты.
— Э-э… Тебя что, не научили, как с дедами разговаривать? Встать!
— В чем дело, Вайгель?
В дверях стоял капитан с глубоко проваленными темными глазами. Бледное его лицо с обтянутыми скулами, крутой подбородок… Белокурый вытягивался изо всех сил. Я тоже.
— Вайгель, ты помнишь Гаджиева? — устало проговорил капитан.
— Так точно, товарищ капитан.
— Где он в данное время находится?
— В ИТК[4], товарищ капитан.
— Так вот, Вайгель, я могу и тебя туда отправить, — натягивая кожу на скулах, сказал капитан. — Надо будет — полроты туда отправлю. Ты меня понял? — Глаза капитана горели темным огнем.
— Так точно, понял.
Вайгель исчез. Капитан перешагнул то место, где он стоял, и пошел к воротам.
Во двор сыпались солдаты, уже налегке, шли к умывальнику в углу двора.
— С учебки? — Остановился рядом ефрейтор, с выпуклым гладким лбом, кривоногий. Полотенце на плече. — Сколько до приказа? — спросил как-то участливо.
— До какого приказа?
— У-уу! Да ты моей смерти желаешь, — скривился ефрейтор. Так же кривясь, обернулся и крикнул одному из пробегающих мимо: — Жарков! Сюда иди.
Возле него тут же вырос солдат, на две головы выше, прижал огромные в рыжих волосках кулаки к бедрам, приподнял блестящий от пота подбородок. Ефрейтор указал на меня пальцем:
— Жарков! Вот тебе чека, не да-ай бог… — Ефрейтор прижал руки к груди, закрыл глаза. — Не дай бог, он не будет знать, сколько до приказа. Я его не трону, а тебя — забью, как мамонта. Ты меня понял?
— Так точно, гражданин дедушка! — выпалил тот, подаваясь вперед.
Ефрейтор отошел раскачиваясь. Жарков навис надо мной:
— Запоминай: приказ о демобилизации 27 сентября. Осталось шестьдесят дней, вот и считай каждый день. Ошибешься — бить будут. Понял? — Он возвышался надо мной, и голос его гудел, как из бочки. А глаза бегали по сторонам.
На ужине я сел рядом с ним. Передо мной стояла хлебница, я протянул руку. Жарков толкнул под столом коленом, прошипел, глядя в миску:
— Подожди ты… еще дембеля не взяли! Руки с той стороны стола ныряли и ныряли в хлебницу. Наконец в хлебнице остался только черный хлеб и два куска белого. Я потянулся и взял один. Лицо напротив смотрело на меня. Оно выгнуло черную бровь — под черным треугольником застыл неподвижно глаз. Только чуть подрагивает в центре влажный зрачок… И — вдруг мелькнуло что-то, и все исчезло…
Оглушительная чернота залепила все вокруг. И оттуда, из черноты, доносилось:
— Чека!.. Опух?.. Кто… разрешил… белый хлеб…
В черноте вспыхивают и плывут, плывут алые прозрачные пятна. Гул вокруг. Откуда-то пробивается светлое дрожащее пятно — лицо.
И я ударил в это пятно. Изо всех сил.
…Белый-белый подоконник наваливается на лицо, холодит… Чей-то крик насквозь пронзает голову:
— Бегом в умывальник! Бегом, я сказал!..
Потом я очутился возле каких-то сарайчиков. Вокруг было темно и тихо. Очень тихо было… С той стороны, откуда-то издалека, слышались команды, потом — стук сапог, и все стихло.
Я сидел, обхватив голову, чтобы она не лопнула, тягуче сплевывал и никак не мог сплюнуть.
Послышались шаги…
— Э, как тебя…
Мутно поблескивает пряжка… штык-нож… Это дежурный по роте. Лица в сумерках не видно, да и… зачем оно?
— Сиди тут, пока рота не обобьется. Спросит кто-нибудь, скажешь, с лестницы упал.
Я кивнул и знаками попросил закурить. Он дал мне сигарету, пыхнул коробком:
— Оставь себе. Только не сори тут…
Я затряс горящую спичку. Не глядя, сунул в коробок. Вспышка осветила лица. Коробок упал. Белый дым поплыл по темной земле.
Ночью я проснулся оттого, что с меня сдернули одеяло. В темноте светились три багровых огонька.
— Пошли, — сказали негромко.
Я слез на холодный гладкий пол. Начал одеваться.
— Не одевайся, сапоги только…
Пошли. По тусклому коридору метался скрип сапог. Потом — в туалет. В туалете — яркий немой свет. Тишина, только вода где-то: кап-кап…
— Это ты Утебаева ударил? — спросил один и придвинулся.
Я молчал, чувствуя противную дрожь в коленках. Кап-кап… — слышалось где-то.
— Вспышка с тыла!
Я упал на холодный кафель. В голове опять потемнело пробилась жгучая боль, застучала в тяжелую бровь.
— Отжался писят раз.
…На счет «сорок один» руки не выдержали. Пнули ногой. Еще…
Медленно, всем телом дрожа от усилия, приподнялся на онемевших руках.
— Сорок.
Опускаюсь. Только бы не коснуться грудью пола — не засчитают.
— Двва-а…
На счет «пятьдесят» — упал.
— Вставай, пошли.
Встал.
Пошли.
Двор.
— Вокруг плаца бег-гом марш!
Запрыгало в глазах звездное небо. Далекие звезды — запрыгали… Круг. Еще круг. Еще… Откуда-то сверху доносились громкие голоса, смех. На бегу запрокинул голову — на освещенном балконе стояли люди. Потом там пискнула гармошка — и полилось:
Расхорошенькэй мальчонка
Не-е отходит от меня!..
Те трое стояли на ступеньках и время от времени слышалось:
— Быстрей! Быстрей!
Скакало в глазах — то яркий балкон, то черный плац… Круг. Еще круг… Еще… Перевернулось — черное и желтое… И черное полетело на меня…
Я стоял на четвереньках, изо рта текло. Будто чья-то резкая рука скрутила внутренности — выворачивало наизнанку, душило.
Потом ослепил свет — коридор. Маячит лицо дежурного. Толкнули к нему:
— Твой до утра.
— Ведро, тряпка — в туалете, — голос дежурного. — Первый, второй этаж… актовый зал… учебные классы…
За несколько минут до подъема дежурный отправил меня в столовую накрывать завтрак.
— Э-э, воин! — остановил кто-то после завтрака. — Пачиму такой грязный? Лень постираться? Времени не хватает?..
— Р-рота, строиться на утренний осмотр! Лейтенант зацепился за меня взглядом, остановился. По смуглому лбу поползла вверх черная бровь, как вопросительный знак.
— Чей это солдат? — спросил, слегка откидываясь назад.
— Мой, товарищ лейтенант, — голос сержанта. Я стою первым, рядом с ним, и голос через его плечо отдается во мне. — Он только что прибыл.
