Каро почудилось: что-то шевельнулось под куполом, и тень метнулась куда-то в сторону. «Ты хочешь сказать, что новое несет с собой что-то хорошее? Не могу в это поверить, пройденный путь не дает оснований для оптимизма. Хотя, кто знает, может и правда...» Он взглянул на слабое пламя согнувшихся, потянувшихся друг к другу свечей и повторил: «Может и правда...»
Уже на улице Каро поднял глаза к небу и вновь спросил: «Кого ты приведешь, кто он? Может и правда...»
А небо было темным и безучастным.
Им уже перестало казаться, что они топчутся на месте, и причиной тому было ожидание, воплотившееся в округляющемся день ото дня животе жены. Нося в себе дитя, она сама стала похожа на ребенка: лицо разгладилось, очистилось, отливало молочной белизной, взгляд стал ясным, безмятежным, а движения, теперь преимущественно подчинявшиеся обострившемуся инстинкту, стали настолько осторожными, настолько заботливыми к собственной особе, что, если бы не беременность, ее можно было бы счесть ужасной эгоисткой.
Бывало, Каро вдруг чувствовал слепую, нелепую ревность к растущему в чреве жены плоду, уже требовавшему долю из того, что Каро до последнего времени считал своим собственным, но, успокоившись, корил и стыдил себя за подобное чувство. Однако слепая ревность именно в слепоте своей не подчинялась ни логике, ни нравственным упрекам и, улучив очередной миг, вновь поднимала голову. В конце концов Каро стал относиться к этому чувству как к естественному явлению, принял его и смирился, а смирившись, кажется, перестал замечать вовсе.
Жена все чаще завершала очередную фразу вопросом «A, Каро?», отчего казалась абсолютно беспомощным ребенком. Слыша этот частично относившийся к нему, но преимущественно абстрактный вопрос, Каро исполнялся жалости, умиления до самой глубины души. Он крепко прижимал к себе жену, нежно ласкал и целовал ее с такой горячностью, словно кто-то собирался отнять ее у него.
В кафе он теперь наведывался лишь изредка, чаще заходил в церковь. Ставил свечку и мысленно повторял свой вопрос: «Что нового ты мне уготовил? Верить ли мне в лучшее? Кто он — грядущий?» И когда бывал особенно упрям, вдруг начинало казаться, что оттуда с ним говорят, говорят глухим шепотом: «Потерпи, придет время — узнаешь». И Каро, так и не отряхнув душевного смятения, выходил из церкви, сжав подмышкой пакет с краснощекими яблоками. Постояв в церковном дворике, он шагал прямо домой.
«Говорят, если беременная женщина ест много яблок, ребенок будет красив, как яблочко. А, Каро?» — улыбалась жена и аппетитно вонзалась зубами в красный плод. «Хочешь, завтра принесу персиков?» — «А что, уже созрели? — удивлялась жена и тут же озабоченно морщила носик. — Нет, персиков не хочу. Наверно, страшно дорогие, да?» — «Будь они хоть трижды дороже...» — «Нет, — повторяла жена после недолгого раздумья, — в яблоках больше витаминов. Ребенка надо вырастить здоровым, знаешь, Каро?» — «Знаю, милая, знаю, ты не беспокойся, все будет хорошо». — «Когда он подрастет, я тоже устроюсь на работу, ты не думай... Главное вырастить его здоровеньким, чтобы все было на месте». — «Все будет лучше некуда, не волнуйся».
Как-то в конце января морозной, звездной ночью Каро вскочил от тяжелого стона жены. Начались родовые схватки.
Позже, в длинном больничном коридоре, он вглядывался воспаленными от бессонницы глазами в лица снующих туда-сюда людей в белых халатах, а в усталых висках тревожно отзывалось глухое эхо: «Потерпи, узнаешь. Потерпи, узнаешь...» Так он до самого рассвета, под тусклым светом пыльных ламп мерил шагами узкие коридоры. Резиновые подметки противно скрипели по грязно-белому линолеуму, не только вызывая чувство отвращения, но и растягивая, продлевая ожидание до бесконечности. Потом...
«Ребенок будет жить».
Всего-навсего три слова, и Каро понял все. Ему стало ясно, что он знал обо всем давно, с той самой минуты, когда жена сообщила, что у них будет ребенок. Нет, раньше, когда она сказала, что бросает курить. Тревога не была напрасной: Каро знал, предчувствовал. Так должно было случиться хотя бы по той простой причине, что иначе и быть не могло. Он попросту обманывал, обнадеживал себя. Человеку свойствен самообман, помогающий выжить, продлить жизнь, чтобы не усомниться в необходимости существования. Давно погрязший в дерьме по самую макушку, человек время от времени вытягивает шею и заявляет себе и миру, что вокруг него сплошное благоухание.
Потому и случилось то, чему было суждено случиться.
Всю ночь на улице выл ветер, разносивший комья мелкого, мокрого, липкого снега, раскачивавший уличные фонари, в мощном порыве просачивавшийся через щели и холодной струей обжигавший спину съежившегося на стуле Каро.
В комнате было тихо. Собравшиеся на панихиду давно уже разошлись. Оставалась лишь уснувшая в кресле старуха, которую Kаpo никак не мог припомнить.
На лице жены застыла мягкая улыбка. Она улыбалась. Глядя на нее, Каро чувствовал, что откуда-то издалека до него доносится знакомый голос: «Вот увидишь, все будет хорошо, я преспокойно рожу. А, Каро?»
С улицы донесся тоскливый лай замерзшей собаки, потом кто-то разъяренно гаркнул: «Пшшол отсюда, ну!..» Старуха пробудилась, зачмокала беззубым ртом и растерянно огляделась по сторонам, пытаясь вспомнить, где она находится. Ее взгляд задержался нa Каро, но так и не стал осмысленным, затем старуха заметила гроб и наконец поняла.
— Бедняжка! — произнесла она и обратилась к Каро. — Ушли, что ли?
— Ушли.
— Давно?
— Давно.
— Ну раз так, и я пойду, — простонала она и, навалившись на такую же, как она сама, древнюю клюку, тяжело поднялась с места.
В комнате раздалось шарканье шлепанцев и постукивание клюки. «Наверно, соседка», — подумал Каро, глядя вслед удалявшимся шлепанцам. Щелкнул замок, и шарканье послышалось уже на лестничной клетке, затем удалилось вниз по ступеням и смолкло.
Из-за кухонной двери упрямо выползала тень, удлинялась, раскачивалась и вновь отступала. Каро безразлично взирал на то, что уже не могло устрашить его.
Он погасил свет, но почти тотчас же включил, вспомнив, что не принято гасить свет там, где есть покойник. «Если поздно ночью в окне виден свет, значит там есть покойник, — механически продиктовал мозг, и сразу же последовало трезвое уточнение рассудка: — Или кто-то страдает бессонницей. А может влюбленные. Многие любят заниматься этим при свете. Так что, глядя на освещенное окно, невозможно точно угадать, почему там свет. Впрочем, любое предположение не слишком далеко от истины: от бессонницы, от любви, от чего угодно до смерти всего-навсего несколько стремительных шагов. Стремительных и нелепых».
Связанные с женой далекие и близкие воспоминания теперь уже не различались ни в пространстве, ни во времени, они кружились вокруг Каро, окутывая его знакомым шепотом, теплыми прикосновениями. Они сжимали горло, душили горем, наполняли глаза слезами.
Время от времени горе отпускало, отступало, уступая место тупому, лишенному каких-либо эмоций состоянию. В такие минуты, как это ни глупо, голову забивали неуместные, бессвязные, дурацкие мысли, обрывки услышанных где-то анекдотических историй, служебные будни, какие-то связанные с похоронами детали и прочая дребедень. И снова огромной, свинцовой, холодной волной набегало горе. По комнате вновь кружили образы и глухие отзвуки знакомых голосов, снова ужасный спазм сжимал горло, и слезы катились из глаз, а из-за кухонной двери вытягивалась зыбкая тень, на улице выли ветер и псы, со скрипом качался ронявший желтые блики фонарь, и клинок света надрезал комья снега...
Каро вновь поглядел на жену. Она продолжала мягко улыбаться в окружении черных ленточек и мертвых гвоздик. Неyжели это его жена? Нет, это всего лишь куколка, в которой до последнего времени жила женщина, теперь уже пустая куколка, которую будут постепенно разъедать тлен и черви. Где же теперь та женщина? Может, она действительно выпорхнула из куколки и теперь свободно парит вместе с остальными? А может она, как остальные, обманута и ее больше нет?..
Приняв соответствующую мзду, энергичная, деловая акушерка передала Каро три адреса.
В условиях полного отсутствия сведений об адресатах Каро начал поиск с наиболее близкого к собственному дому, хотя в подобных случаях человека не покидает сомнение, что в итоге выбор падет на последнюю точку, именно ту, которой он, исходя из целесообразности поиска, избегает в самом начале.
Именно так и случилось. Первые две няни не внушали доверия вовсе не потому, что были молоды. Просто они были слишком уж нежными, ласковыми и культурными. Каро это не устраивало, — он все обдумал и решил загодя.
«Ой, какой хорошенький, какой пухленький карапуз! Я уверена, что мы полюбим друг друга, — сказала первая, студентка вечернего отделения. — Не так ли?» — добавила она, обратившись уже к младенцу, шепелявя подобно ребенку и нежно погладив малыша по щеке, отчего тот заплакал. Вторая, инфантильная дама с романтичным взглядом, выразила уверенность в том, что Врежик станет братиком ее Сусанночке. «Бедное дитя, я постараюсь заменить ему мать», — завершила она.
